Анатолий Афанасьев - Командировка
Еще пауза, еще вдох и выдох, и — бултых!
— А хотите, я покажу вам город?
— Я его уже видел утром.
Самолюбие современных девиц (я сужу по Москве) устроено наподобие резинового коврика: если на него наступаешь — он пружинит, и только. Никаких следов. Шурочку я не хотел обидеть.
«Зачем ты дразнишь меня, — подумал я. — Ты что — слепая, не видишь, что нельзя? Я не нуждаюсь в том, что ты могла бы мне дать. И уж тем более ничего не могу предложить взамен».
Все это я подумал после того, как она звонко пропела «до свидания», и после того, как я шаловливо кукарекнул «пока!». Настроение мое стало таким, что пойти бы в ванную, напустить воды и нырнуть, не раздеваясь, на дно. Грязь какая–то из меня истекала, я обонял ее запах в гостиничном номере. Тошно, скверно, подло…
В коридоре я столкнулся с горничной, которая сопровождала администратора Буренкова во время утреннего обыска. Лицо смущенное, растерянное, пальчиками теребит фартук.
— Вы простите за утрешнее… Я ведь не сама, я по службе. Он чего прикажет, то и делаем.
— Почему вы так волнуетесь?
— Ну как же… Вы жаловаться станете, — она раскраснелась, как девочка. — И так на меня уж была недавно жалоба. Он зуб на меня имеет… Коварный он.
Я успокоил, как мог, испуганную женщину.
— На меня он тоже зуб имеет. Как бы ему этот зуб не обломали.
— Что вы, что вы, — женщина замахала руками, отпустив передник. — У него такие знакомые везде. Ему все сходит… Значит, вы не будете на меня жаловаться? Правда, не будете? Хотите, я вам белье перестелю?
— Он вам велел за мной приглядывать? — спросил я.
— Велел, велел. Не сама же я… На меня хорошие постояльцы никогда не в обиде.
— Не беспокойтесь, я жаловаться не буду. И его не бойтесь. У него все–таки одна голова, не две.
Я протянул ей рубль, но она не взяла — нет, нет, что вы…
Проглотив, почти не пережевывая, две сморщенные бледные сосиски в буфете, я вернулся в номер. Выкурил сигарету у открытого окна и лег спать. Я так измотался, что, казалось, прикоснуться щекой к подушке и — айда! Не тут–то было. Мутная пелена полубодрствования заложила уши. Наверное, наступила та стадия усталости, когда организму труднее всего переход из одного состояния в другое. Мне чудилось, будто кто–то ходит по коридору, пытается открыть дверь. Я слышал невнятные голоса, смех, звуки музыки. Сознание тревожно вытягивало свои щупальца на каждый раздражитель. На меня покушались демоны замкнутого пространства.
«Наталья, — думал я. — Наталья свет Олеговна! Какое счастье, что ты есть где–то там, что смеешься, спотыкаешься, злишься, морщишь брови, лечишь своих симулянтов. Я приеду, и ты дашь мне больничный по блату, а?»
22 июля. Суббота
Я еще не успел побриться, когда постучал и вошел шофер. Вошел и бухнул, как выхлопная труба:
— Вы Семенов, что ли? Тогда поехали.
Внизу, в вестибюле, на обычном своем месте, откуда видно сразу и лестницу, и входную дверь, и газетный киоск, дежурил администратор Буренков. Его нижняя губа при моем появлении зависла на подбородок наподобие окурка сигары Мы официально поздоровались, и я доложил Буренкову, что жалоба на него написана, но еще не отправлена, и с довольным видом похлопал себя по карману штанов. Он улыбнулся в ответ, при этом губа его запрыгала, точно он передними зубками расколол орешек.
У входа в гостиницу сверкал никелем шикарный лимузин — «Волга» бежевого оттенка. И в прежних командировках случалось, что мне подавали авто, как крупной шишке. Я считал это дурным знаком.
Через несколько минут мы мчались по загородному шоссе.
— Далеко ли до конечной цели путешествия? — спросил я у водителя.
— Как ехать, — отозвался коричневый кожух, — зависит от этого.
Я понял, что имею честь беседовать с человеком философского склада ума.
— А если так ехать, как сейчас?
— Если беспрепятственно, то будем в срок, как указано в распоряжении.
Июльский денек раскинул светлые крылья над прекрасным черноземным миром. Я чувствовал себя здоровым и веселым. Да и как можно было о чем–то тужить, сожалеть и плакать, видя эти яркие летние краски, впитывая кожей густой лиственный сквознячок, жмурясь от жгучего изобилия целительных ультрафиолетовых лучей. Земля по обочине отливала ослепительным антрацитом, листья деревьев проскальзывали на лазурном фоне неба гениальными зелеными мазками, шоссе вдавливалось под колеса серебристо–лоснящейся лентой. Поля колыхались маревом гречихи, над ними захлебывались в истоме пичужьи звоны.
— И то, — сказал шофер, которому надоело мое тупое сигаретное сопенье, — взять хотя бы «мерседес». Американского выпуска, из Детройта, к примеру. Я тем годом гостил у брата в Ленинграде, а у него кореш в посольстве работает. Брательник говорит, хочешь на «мерседесе» прокатиться? Я говорю: давай. Сделали. Кореш пригнал «мерседес», сели, едем. Ну и что вы думаете? Вы ездили в «мерседесе»?
— Не случалось.
— То–то и оно. Сидишь, как в подушках зарытый, и вроде мотора нету. Ни звука. Только так, тихонько–рр–рр! — будто котеночек мурлычет. Комфорт! А сзади, где сиденье, гляжу, какая–то дверца вроде шкафчика. Чего такое? А кухня. Там тебе и холодильник, и плитка, и капсула для термосов. По дороге, допустим, проголодался, достал кастрюльку — спереди крышка откидная в сиденье — столик, похлебал горяченького супчику, кастрюльку на место, в капсулу — ехай дальше сытый. Комфорт? — под влиянием потрясающего воспоминания шофер как–то нервно крутнул баранку и едва не завалил машину в кювет.
— Вы сами–то из Москвы?
— Ага.
— И что же, ни разу в «мерседесе» не прокатились?
Я не хотел его до конца разочаровывать:
— В «мерседесе» — нет, а в «ролс–ройсе» было дело, подфартило разок.
— И как?
— Что говорить, никаких сравнений. Как в раю.
Шофер поглядел на меня с одобрением, протянул пачку «Шипки». Я достал свою «Яву».
— Хорошие сигареты. У нас нет.
Мы задымили, несколько сближенные духовно общими интересами. Курево, машины, теперь, конечно, спорт. О да, как говаривает Натали.
— Как наши с испанцами сыграли, не знаете? — спросил я.
Вопрос оказался болезненным, и некоторое время водитель молча, остервенело затягивался дымом. Ответил с угрюмым сарказмом:
— Сыграли, чего ж не сыграть. Выпустили их на поле, они и сыграли. Нас выпусти, и мы сыграем…
Машина запетляла и чуть не врезалась во встречный грузовик.
— Да-а! — сказал я. — Нету у нас футбола. Так играем, по принципу бей — беги. А почему, спрашивается, нету?
— Иэ-х! — он так резко повернулся, что, казалось, треснули шейные позвонки. — Этот–то, который народный артист комментирует, совсем сбрендил. Всему рад. Наш, орет, Старухин лучше всех в мире играет головой. Надо же придумать! Нашел все же, чем похвалиться. Старухин — головой! Слыхали? Если головы деревянные, чего же ими не играть. Были бы у нас с вами деревянные тыквы, и мы бы сыграли.
— Звезд нету, — заметил я. — Так, перебираешь в уме, некого назвать. Один Блохин резвится.
— А чего он резвится, чего? Какой толк? Не–ет, пока их всех не разгонят — толку не будет. Всю федерацию надо разогнать, а потом собрать заново.
Я глубокомысленно закивал, поддерживая суровое, но справедливое предложение.
— Вот она, дачка–то. Смотрите.
За поворотом, чуть ниже уровня шоссе, ярким ковром зеленели густые сады и украшенные немногочисленными башенками разноцветные домики. Водитель свернул на обкатанный проселок и через минуту вырулил в царство тишины и медовых ароматов. Бросалось в глаза, что, кроме декоративного штакетника вдоль дороги да прямых линий шиповника, очерчивающих границы участков (каждый соток по двадцать, не меньше), тут не было заборов. Дачи без заборов — что же это такое? Непривычно как–то.
Перед одной из дач мы затормозили, водитель пошел открывать ворота (странно и одиноко нависавшие над низеньким штакетником), и мы въехали под брезентовый навес. Что–то мне все это напоминало: и ворота, точно возникшие из воздуха, и навес–гараж, и расположение этих дач, выныривающих из–за поворота навстречу путнику, как мираж, — что–то напоминало детское, милое, незабвенное. Если бы не деревья, не гравий дорожный, не домик, глядящий на нас тесовым крылечком, если бы не человек в шортах, спускающийся с крыльца и машущий нам панамой, если бы не мое паршивое, в общем–то, настроение, я бы, скорее всего, вспомнил. Так остро захотелось вспомнить, догнать, зацепиться крючком памяти за некий проблеск в прошлом. На миг показалось, что это важнее всего — вспомнить, вернуться, отрешиться от происходящей минуты. Но я не вспомнил. Не успел.
Сам товарищ Никорук спешил к нам, издавая приветственные возгласы, размахивая панамой. Он кричал: «Привет, московский гость! Привет, дорогой коллега!» — и, пожимая его мощную, властную руку, я сразу почувствовал: вот человек из тех, которые твердо знают, чего хотят. Из–под белесых густых бровей смеялись глаза, в которых не было ничего двоедушного, а была одна лишь торжествующая уверенность, что случилось — сошлись наконец два хороших человека, необходимых друг другу.