Владислав Николаев - Мальчишник
Коркин с замершим сердцем следил за рыбами и восхищенно думал: «Кто говорит, что нельзя прыгнуть выше своей головы? Вон что делают хариусы, на какую высоту взбираются, да еще против стремнины, которая и человека опрокинет! Ах, черт побери! Вот она, сверхзадача! Так и надо жить — все время выше головы прыгать…»
«Но почему рыбы устремились вверх, что заставляет их карабкаться по крутым водопадам?» — задумался вдруг Коркин и вспомнил, как Александр Григорьевич, проводник, объяснял ему однажды: хариусы забираются в верховья перед обильными ливнями и продолжительными дождями, то есть перед тем, как в низовьях речкам взбухнуть и помутнеть: не любит рыба-хариус мутной воды.
Коркин запрокинул голову и озабоченно оглядел небо, однако в безбрежной синеве по-прежнему не было ни пятнышка, ни пушиночки беленькой.
2Коркин догнал караван перед головокружительной кручею, заваленной ребристыми глыбами — корумником.
От горы Ялпинг-Кер два дня люди неуклонно шли в горы, неуклонно восходили на перевал, и вот наконец перед ними сам перевал — каменистая круча, увенчанная сверху алмазно-сверкающим ледником. Взобраться по камням, перебежать через ледник, от которого холодит и ломит глаза даже на расстоянии, миновать ровную, как стадион, седловину меж двух заоблачных вершин с вертикальными оснеженными морщинами, — и перевал пройден, далее тропа до самого Кожима побежит вниз, вниз — хоть бегом катись. Часов через пять, к вечеру, они будут на месте.
Глубоко под камнями журчала вода — сочилась из ледника, наполняя озера и рождая речку. Крутизна была такая сильная, что лошади то и дело тыкались мордами в камни. Достанется тут животным. Меж камней — бездонные черные щели. Оступись — и нога распорота или сломана. Но кони каким-то образом ухитрялись не оступаться. Людям было легче: они прыгали по ребристым глыбам, как по ступеням.
Коркин снова шел первым. Рядом с ним скакала по корумнику в легких кедах Маша.
Минут через двадцать, тяжело дыша, они поднялись к леднику. В полутораметровой толще льда тут и там зияли темнотой глубокие подмой, в которых глухо капала и журчала снеговица, и тянуло из этих дыр сырым холодом. Коркин подсадил Машу наверх, и она тотчас замахала руками, пытаясь хотя бы на шаг отодвинуться от опасной кромки: стертые подметки кед совсем не держали на льду, запорошенному талым игольчатым снежком. Тогда Коркин сам взобрался на ледник и протянул Маше руку.
— Держись!
— Только давай быстрее, — переступая с ноги на ногу, сказала Маша. — Будто иголки сквозь подошвы втыкаются. И глазам больно от белизны…
Оскальзываясь на каждом шагу, падая и вновь поднимаясь, они побежали, а когда наконец снова вступили на каменную твердь, их руки были в кровь исцарапаны об игольчатый снег, а веки ломило от излучавшегося из-под ног сияния.
Сильно посвежело. Сначала Коркин объяснил это близостью ледника и высотой, но вскоре заметил: не стало солнца, и над самой головой появился серый туман. Растрепанными космами он летел навстречу из-за перевала. Обвисшие пряди касались камней, и на их шершавой поверхности вспыхивали бисеринки влаги. «Да никакой это не туман! — догадался Коркин. — А облака несутся в Долину Смерти!» И сразу припомнил зловещий зеленый крест внизу и карабкающихся по водопадам хариусов, и на сердце стало тревожно, боязно, нехорошо… Так вот что гнало рыб в каменные верховья!
На самом перевале, через плоскую седловину, облака волоклись-струились уже совсем по земле — вроде снежной поземки. Лицо и руки обдало холодной мокрой пылью, вмиг заволгла одежда. Редкая жесткая трава пригнулась к земле, вытянулась по ветру, который креп и набирал силы прямо-таки по-богатырски: не по часам даже, а по минутам. И вот уже ветер валит с ног, грозно трубит в развалах камней, громоздящихся по обе стороны седловины.
По неписаному закону на перевальном хребте люди должны остановиться ненадолго — передохнуть, отдышаться после крутых подъемов и, конечно же, посмотреть, полюбоваться окрест. Какие дали открываются с подоблачных высот! На юг и на север, куда достает глаз, остроязыкими грядами волн разметались нагие каменные горы, будто море разбушевалось в яростный шторм; к востоку и западу горы на далях снижаются, опадают, круглеют, и в долинах между ними, как за пазухой, уже темнеют шерстистые клочки леса… Хорошо, вольно под облаками. Век бы не уходил! Но манит, манит дорога, зовет и волнует извечная мысль: а что дальше? Что там, за хребтом?
А там совершенно иная страна. Оказывается, протянутая по главному Уральскому хребту граница между Европой и Азией совсем не условна, существует не только на картах и в головах людей — существует она и в природе. В начале лета на восточных склонах там и сям лежит серыми островками снег, сочится и жулькает под ногами вода, трава на оттаявшей земле только-только проклевывается бледными росточками, а на западном склоне, за перевалом, всего в двадцати минутах ходьбы снега уже давно растаяли, земля просохла, и вовсю прут из нее трава и пестрые цветы, где они по колена, а где уже и по пояс; спускаясь дальше, замечаешь: звериные следы тут гуще, и птиц больше, а рыба так и кишит в прозрачных речках… Иная, иная страна — Европа.
Но теперь ни впереди, ни позади ничего не видно, все закрыто серой водянистой мглой.
Выскочили на перевал кони. Разноглазый мерин, которого держал в поводу Александр Григорьевич, был завьючен с одного бока надувной резиновой лодкой и разборными дюралевыми веслами, упакованными в зеленый брезентовый мешок. Соединительные трубки весел высовывались из мешка наружу. На перевале в них тотчас засвистал по-разбойничьи ветер. Будто сирена взвыла. Разноглазый с перепугу взвился на дыбы. Падая, чуть не подмял под себя проводника, а тот, выворачиваясь из-под копыт, выпустил нерасчетливо повод, и мерин, громыхая вьюками, вскачь понесся против ветра, в следующую секунду исчез в седой мгле. Встревожились и остальные лошади: задирали головы, ржали уныло, кружились на месте. Прижимаясь к ногам повара, трясся в ознобе щенок.
— Вперед! — изо всей мочи крикнул Коркин и за воем ветра не услышал своего голоса. — Вперед! — повторил он и махнул рукой в ту сторону, куда ускакал ошалевший мерин. — Не разбегаться! Держаться на глазах друг друга!
И лишь на конях поослаб повод, как они сами рванулись вслед за мерином; рабочие, придерживаясь за вьюки, побежали рядом.
«Лошади в такой ситуации лучше чуют, где спасение», — подумал Коркин, испытывая удовлетворение от того, что отдал правильное распоряжение.
И вот они снова остались вдвоем, Коркин и Маша. Завихряясь вокруг их тел, летели стремительно мглистые облака, больно секли водяными плетями обнаженные лица.
Маша подняла капюшон и, нагнув голову, попыталась сдвинуться с места. Но куда там! В грудь уперся ветер, а за спиной держала, как на привязи, надутая энцефалитка. Тогда Маша просто легла на встречный поток воздуха и лишь таким образом сделала маленький шажок вперед.
Подтянув до бедер голенища болотных сапог, Коркин обошел Машу и пристроился перед ней, стараясь прикрыть ее от ветра.
Из Машиных кед со свистом разбрызгивались по сторонам мутные фонтанчики. Легонькая одежда насквозь промокла. Коркин проклинал себя за то, что полтора часа назад не настоял на своем, не заставил жену переобуться и надеть ватник. Как будто не было предупредительных знаков — и креста, и рыб. Будто сам ни разу не переходил через перевал и не знал, что это такое. Идиот! Тряпка! Дурак безмозглый, а не начальник!
И как бы мощно ни ревел ветер, как бы быстро ни бежали они, Коркин все время слышал за спиной (может, это только мерещилось ему) частое, прерывистое дыхание Маши и жульканье, посвистывание в ее кедах. От этих звуков Коркин мрачнел.
А укрыться было негде. Ни кустика, ни деревца — голый седлообразный склон, по бокам которого угрюмо вздымались горы. И чем ниже уходила долина, тем выше становились горы. Глухие, недвижные, усыпанные мертвыми холодными камнями, они отвергали всякую мысль о тепле и приюте.
Вскоре повалил снег. Он летел невиданно большими хлопьями. Каждая снежинка величиной с ладонь. И сразу седые глыбастые горы словно бы раздвинулись вширь, стали призрачно-плоскими и ровными, будто оштукатуренные стены, — не различить ни складок, ни выступов, ни камней.
Первое время хлопья, соприкоснувшись с землей, тотчас таяли, однако в мертвых камнях, устилавших долину, хранилось так мало тепла, что оно было исчерпано в считанные минуты, и долина стала быстро одеваться белой пеленой.
В снежной кутерьме Коркин вдруг наскочил на лошадей, осатанело крутящихся вокруг рабочих.
— Погибаем, начальник! — прячась от ветра за крупом коня, прокричал Лева. — Давай схоронимся в камнях!
— Ни в коем случае! — яростно замотал головой Коркин. — В камнях замерзнем! Надо скорее в лес.
