Борис Пильняк - Том 2. Машины и волки
— А вы куда едете? — спросил парень.
— В Расчисловы горы.
— Ну, тогда едьте!
— А что?
— Не пущаем мы за-то камуньских.
— А что?
— Не пущають они наше стадо своим выгоном. Обратно продовольствие прижимають… Ну, мы и не пущаем.
— Вот мы как раз и едем ревизовать коммуну, — сказал Иван Терентьев.
Были сумерки, садилось солнце. Парень посмотрел испуганно, идиотом, круто повернулся и побежал от велосипедистов, — опрометью, задами помчал в Филимонов овраг, — куда вскоре собрались и остальные дезертиры. Ручная мельница, что мирно шумела в амбарушке, крякнула и смолкла. Только петух, в сумерках, взлетел от велосипедов на жердину и крикнул:
— Ку-ка-ре-ку, —
деревня стала мертва.
В коммуне комиссию ждали, встретили пением Интернационала, сейчас же пригласили на заседание ячейки РКП, в людскую избу, притащили меда и кваса. Расписались под протоколом не все — не все были грамотны, члены РКП. Терентьев, широкоскулый, квадратноплечий, молчал. Липат Меринов предложил субботник отменить, хотя субботы и не было. Начали с текущих дел и обсуждали: отбирать или не отбирать у учителя корову? — с одной стороны, он буржуй, потому что ругал коммуну, — а с другой — без коровы ему не обойтись, умрет с голоду. Все члены ячейки оказались родственниками. Председательствовал Липат Меринов, говорил развязно, по всем правилам, и приседал на каждом слове.
— Открываю повестку дня!.. Кто жилаеть перестановить?..
До конца заседание довести не удалось, — пришли из деревни мужики. Загалдели.
— Теперь революция кончена, теперь ты погоди, мы господ комиссаров спросим, все-таки…
— Он, можно сказать, в городу жил, а мы целину драли. А ен — по ядакам!.. Опять жа — комуня!..
— Вре! Она у тебя гулящая, земля-те… Жрец какой, за восемь душ исть хочешь!..
— Погодите, гражданины!.. Мы господ комиссаров по порядку спросим, мы им, как перед Богом… Вот, к примеру, они двадцать годов в городу в извозчиках ходили, а мы землю драли зато… А как теперь в городу недостача, крышка городам, значить, — они — по ядакам, тоже!.. А у них обратно, ни скоту, ни струменту, одна изба ветром подбита…
— Вре!.. Она у те гулящая!..
— Жрец, — знамо — жрец!..
— Съять с него полработника…
— А што, — сикулятничать хочешь? — сгноил в земле картошку-те!..
— Повремените, ребяты!! Я как по-божьи. Я как перед Богом… Когда блядь щеки накрасила, расфуфырилась, ее и того, значить… — а как она значить вымылась, краска с ей слезла, она никому и не нужна: — мы вам из городу все присылали, и одежу-обужу, и деньги, — а как городам крышка, — нам и земли нетути!.. Пересомить желають?!.
— Вре!.. У мене есть девка, а я девку выдал, а ее засеяли, она, стало-ть, родила, — опять, стало-ть, улигуровка по ядакам выходить?!. Ядак какой!..
— Съять с него полработника!..
И вдруг посыпались — матери, печенки, селезенки, рты, души, становые жилы, которые мужики хотели изнасиловать друг у друга. Липат Меринов сказал:
— Ребята, мужики! Я вот сейчас возьму бумагу и буду писать протокол… Не видишь, перед кем выражаесси?!. И кто хоть раз матюкнет, того отправлю в волость, в тигулевку — и двойной наряд на гужевую…
Мужики: замолчали, помолчали и — понуро пошли в сторону…
Липат намеревался было продолжать заседание, — Иван Терентьев прервал. Тогда Липат предложил спеть Интернационал, — начал, встав и приседая при каждом слове, —
«Вставай, проклятьем заклейменный» — —
но Терентьев прервал Интернационал, сказал:
— Петь эту песню зря не стоит.
Терентьев всегда был грубоват, неловко говорил, мало говорил, был неприветлив, рабочий чугуннолитейного цеха. Встал из-за стола и ушел молча, пошел осматривать коммуну, стройки, пахоти, — за ним пошел Липат Меринов, — Терентьев сказал:
— Вы за мной не таскайтесь, я сам найду, что посмотреть…
Опять приходили на коммуну крестьяне, начали мирно. —
— Мы как по-Божьи. Мы без матерщины, а что мы выражаемси, темный мы, значить, народ… —
— Вре!.. Она у тебе гулящая, — земля-те!.. —
и опять посыпалось… — Терентьев с мужиками ушел на деревню, — мужики притихли, говорили мирно, без шума, наступала ночь. — На деревню приходил Сидор Меринов, отозвал в сторону, согнул голову на бок, прошептал:
— Спросить велели: — выпить не желаете ли, — можно спиртику достать с устатку, хороший спиртик!..
Терентьев помолчал, сказал:
— Пошел к черту! —
…Ночью в коммуне плохо спали. На конюшне в проходе у денников (лошадей угнали в ночное) стояли Липат и Логин Мериновы. Племянник-мальчишка будил в людской избе слесаря:
— Иди, иди скореи-ча!.. Липат Иваныч, Логин Иваныч зовут скореи-ча!..
Драный мужичонко встал, почесался, расправил бороду, спал в том же, в чем ходил днем, подтянул штаны и поспешно пошел. Мальчонка побежал вперед. Липат, обыкновенно смотревший в небо, скорчился дугой, чтобы заглянуть белесыми своими глазами в божьи-глупые глаза слесаря. Логин скорчился с другой стороны.
— A-а, ты не член?! — прошептал Липат.
— A-а, ты не член?! — повторил Логин.
Липат выпрямился и ударил левшой слесаря в ухо. Логин тоже выпрямился, подпрыгнул и, крякнув, ударил слесаря по шее.
— Мы тебя за-так кормили?!. — за-зря?!
— A-а, ты не член?!
Слесарь икнул, крякнул, ткнулся носом вперед и повалился в ноги, —
— Касааатики!..
— Ааа, ты не член?! начальству болтать — ты не член?! Тошши возжу!..
…На ночлег членов комиссии устроили в сарае. За открытыми воротами сарая небо, ставшее четыреугольником в белых пустых звездах, чертили летучие мыши, и лягушки в пруде сзади сарая кричали так громко, точно каждая лягушка была с собаку. В сарае, кроме шпанского гнуса, которым пропахла вся коммуна, пахло крысами, и жужжали комары так же тонко, как тонки их носы. Члены комиссии лежали вповалку на ватных одеялах, сшитых из треугольных лоскутьев. На весах стоял жбан кваса. В сарай влетела сова, метнулась за летучей мышью, крикнула глухо и улетела в ночь. Терентьев еще не приходил. Тогда в воротах сарая стал Сидор Меринов, оперся плечом о воротину. Сзади его послышались два бабьих голоса, оба сразу:
— Ой, что ты делаи-ишь?!. — это игриво-плаксиво, одна.
— Куда иттить-то?.. — это покойно-деловито, другая.
Сидор прошептал им:
— В углах они, в углах, к примеру… —
потом сказал в темноту сарая:
— Спитя? — спросить мы вас хотели, то есть…Толькя выходить вам отседа никак нельзя, подозрят… Вы уж обратно разместитесь по углам, что ли как… А то подозрят… Есть у нас хорошие бабочки и желають вам услужить…
Две женщины стали сзади Сидора; в тесном треугольнике неба женщины показались огромными, передняя локтем защитила лицо.
И тогда голосом, похожим на бычий, заглушившим и лягушек, и комаров, и ночь, закричал, освирепев, Иван Терентьев:
— Убью, сволочей, расстреляю!!. Арестовать негодяев! —
…Потом, через дни, когда те два члена комиссии[8], что уцелели, рассказывали, они всегда путались. Терентьев, приходивший из деревни, закричал на Сидора, сказал, что тот арестован. Мериновых оказалось у сарая сразу несколько, кто-то из них кричал:
— Что?!. И это, выходит, коммунисты, товарищи, — Интернационал не хотят петь, жулики, у чужих выспрашивать, авторитет, значить, гнут?!. Мы за авторитет!.. — кричал что-то такое.
Когда эти два члена вышли из сарая, сарай уже горел, а Иван Терентьев лежал на земле с проломанной головой, в луже крови… Мериновы с кольями бросились на них, они стали отстреливаться — —
было — —
ночь, ночные колотушки. Еще не разбелесилась махорка… —
— …По России положить машину, сковать Россию сталью, на заводе строить хлеб, солнце заменить турбиной… — Кааарьеррром, Ррросссия!..
Лебедуха:
— Помнишь, как-то мы прокоротали ночь втроем, с нами был Иван Терентьев?.. Ивана уже нет, хороший был товарищ…
Смирнов:
— Что же, тебе страшно? — многие еще погибнут!..
— Нет, не то. Многие еще придут… Казбек с Шатом, ничего не поделаешь… А товарища — жаль…
…Несуществующий разговор:
Лебедуха:
— Вас, Иван Александрович, надо было бы расстрелять!
Статистик Непомнящий:
— Нет, зачем же, Андрей Кузьмич, я никому не мешаю, — я для истории, я — за Россию…
…Рязань-город — на холмах, над Окою. Рязань — слово женского рода, и поистине город-Рязань: баба — в сорок лет. Дома купцы ставили специально для крыс и клопов: из кирпича о пяти фундаментах, с окнами, из которых жирной бабе-Рязани не выползти, — и подпудривали купцы бабу-Рязань — охрами. — «Склад бюро похоронных процессий!» — В рязанском Кремле в тысячу сто пятьдесят третьем году жил князь Ярослав Рязанский, и отсюда тогда выдал сыну Ростиславу — Ростиславль-город над Окою — —
