Олег Грудинин - Комсомольский патруль
Кажется, наш с Костей авторитет в штабе за этот вечер сильно поколебался.
Когда мы уходили домой, Костя угрюмо сказал:
— Знаешь, Ракитин, я устал. Очень устал...
НИЩИЕ ДУХОМ
Электричка плавно тронулась с места, перрон поплыл назад; легко перестукиваясь с рельсами, зарокотали колеса.
На душе у меня было празднично.
Я сидел у окна и думал «ни о чем». Как это хорошо, когда можно думать без спешки, когда можно никуда не торопиться, зная, что у тебя впереди целый свободный день. Я отдыхал.
В другой половине вагона ехало много каких-то студентов, и они пели песню, от которой становилось еще приятнее отдыхать вот так, в покачивающемся вагоне электрички. В душе к чувству радости примешивалась приятная грусть.
Слова этой песни были мне знакомы:
Я не знаю,
где встретиться
нам придется с тобой.
Глобус крутится, вертится,
словно шар голубой.
И мелькают города и страны,
параллели и меридианы,
и каких маршрутов только нету,
по которым нам бродить
по свету...
Поезд шел в Зеленогорск. Все получилось в общем неожиданно, но интересно.
На днях после очередного рейда Костя Лепилин спросил меня:
— Что-то у тебя, Валентин, вид плохой? Похудел ты и синяки под глазами... Устал, что ли?
— Устал, — честно ответил я Косте, — измотался с этим хулиганьем. Ведь каждый день приходится с ними встречаться. Трудновато.
Услышав мои слова, Костя помрачнел.
— У меня бывает такое чувство, — сказал он, не глядя на меня, — что кругом одни жулики. Вот идешь по улице и кажется: что ни человек, то жулик или хулиган... Так можно и человеконенавистником стать, — помолчав, добавил он горько. — Я понимаю, это чепуха, но чувство есть чувство.
— У меня тоже был такой период, — признался я. — Это в общем... слабость. Понимаешь, концентрация грязи вокруг нас — членов штаба — большая, каждый день их ловим, люди этих хулиганов, может, и вообще не видят, а мы с тобой каждый день. Вот нам и кажется...
— Я это понимаю, — вдруг улыбнулся Лепилин, — я уже сказал себе, что нельзя из-за небольшого количества дряни смотреть на всех людей с подозрением. Но только ты, Валентин, уже вылечился, успел уже побороть в себе это чувство, а я еще нет. Такое чувство — это, так сказать, «издержки производства». Отдыхать нам надо побольше. А представь себе Дзержинского, — неожиданно добавил он немного погодя, — Дзержинский не раскисал. Нет, большую веру в людей надо иметь, — решительно заключил Костя. — Если любишь людей, тогда и со всяким злом бороться не трудно.
Поговорив, мы разошлись.
И вдруг сегодня утром, когда я еще спал, раздался телефонный звонок.
— Ракитин? — прогудел голос в трубке. — Это Лепилин говорит, не узнаешь? Ты чем решил сегодня заниматься?
Переступая босыми ногами по крашеному полу и топчась на одном месте, я объяснил Косте, что сегодня воскресенье, поэтому сначала я буду читать книгу, потом займусь расчетами одного рационализаторского предложения, которое мы готовим с товарищем по цеху. Потом буду обедать, потом заниматься, а потом поеду в клуб — на очередной рейд, Косте там быть тоже не мешало бы.
— Брось, — неожиданно сердито прервал меня Костя. — Это обычная песня — заниматься, работать, другого от тебя и не слышишь. Давай-ка, Ракитин, — голос его вдруг стал вкрадчивым, — давай-ка, друже, поедем сегодня в Зеленогорск. Там море, солнце, пока еще приятное, хотя почти уж не греет, пообедаем где-нибудь в ресторанчике под резной крышей — пока они еще не закрылись, — на веранде, а? Ух, и здорово будет! Давай хоть напоследок на волю, к природе.
— Едем, — еще не подумав, согласился я. — Твое предложение, знаешь, очень хорошее, но только...
— Что только, — заорал на другом конце провода Костя, — что только?! Слышать ничего не хочу! Сухарь! Воздух же, море! Чтобы ты не передумал, я сейчас еду, а встретимся в Зеленогорске на вокзале. Чтобы через полтора часа был там, понял? Беги одевайся. Пляшешь небось босиком на голом полу?
Костя довольно захохотал и повесил трубку.
И вот я в вагоне. Поезд быстро летит в Зеленогорск — к соленому ветру, морю, к отдыху, и замечательная студенческая песня заставляет отбивать такт ногой:
...мы детей своих вырастим
в факультетской семье,
мы их запросто выучим,
как ходить по земле,
потому что мы народ бродячий,
потому что нам нельзя иначе,
потому что нам нельзя
без песен,
чтобы в сердце не забралась плесень...
— Идиоты, — гнусаво произносит кто-то за моей спиной. — Они детей своих вырастят в факультетской семье! Коллективно, так сказать, сообща! Папы, мамы перепутались, папы путают мам... А лично бы я в этом деле колхоза не потерпел... — Раздается громкий хохот.
Мгновенно, как будто избитый цинизмом этого «высказывания», я оборачиваюсь.
Только теперь я замечаю, что все соседнее купе заняла компания стиляг. Лица как будто знакомые. А может быть, я ошибаюсь, у них у всех лица на один лад: одинаковые прически с коками, одинаковые бакенбарды, вытягивающие и без того длинные, худосочные физиономии, одинаковые галстуки «кис-кис» на тощих, немощных шеях, незнакомых со спортом.
Даже смех у них какой-то одинаковый: деланный, показной. Как будто они смеются не для себя, а для «уважаемой публики». И девицы у них на один лад: крашеные до уродства, с толстым слоем пудры на лице. И это молодежь?
Интересно, как же они летом загорают на пляже? Ведь такой слой пудры ни один ультрафиолетовый луч не пробьет.
— ...Дети у них вырастают и тоже превращаются в одну семью, — продолжает между тем гнусаво острить стиляга. На нем желтые бархатные брюки. Он длиннонос и на вид немного полнее других. Выражение лица у него цинично-брезгливое, улыбка кривая, глаза странные, почти без ресниц; где я его видел? Он явно доволен всеобщим вниманием и рисуется.
Уж не та ли это компания из квартиры Табульша, о которой рассказывала Нина? И штаны у этого длинноносого бархатные, и девицы на тех как будто похожи...
Я тут же гоню от себя эту мысль. Может быть, совсем не они... Такие компании однотипны. А длинноносый двадцатилетний циник мелет уже минуты три одну и ту же пошлость «о папах и мамах». Наконец я не выдерживаю.
— Послушайте, — говорю я, вставая и наклоняясь над спинкой скамейки соседнего купе, — неужели вам не стыдно? Ведь то, что вы говорите, это гадость. Ведь у вас у самого есть мать. Вы при ней тоже так вот, с издевкой произносите это слово?
«Оратор» замолкает. На его лице появляется выражение откровенной злобы. Даже циничная улыбка медленно сходит с губ.
— А вам какое дело? — вдруг кокетливо спрашивает одна из девиц.
Она несколько раз оглядывает меня и, видимо, довольная, переглядывается с подругой. Вторая тоже начинает играть глазами. Конечно, это они флиртуют со мной. Безграничная глупость! Черт знает что! Парни хоть ведут себя иначе, и то спасибо.
Они все встали, физиономии злющие, кулаки стиляг сжаты. Кажется, они сейчас кинутся на меня.
Но страха у меня нет. Есть возмущение и... удивление. Я их не понимаю.
— Спокойнее, братцы, спокойнее... — Кто-то мягко берет меня за талию и легонько отодвигает в сторону. Я и не заметил, что к нам подошли студенты. Это, кажется, геологи. У них форменные куртки, у одного на плечах круглые, шитые золотом погоны горняка.
— Так ведь можно и до драки дойти, — говорит тот, который отстранил меня от стиляг. Он светловолосый, плотный, с заломленной назад фуражкой. Все лицо его покрывают крупные рыжеватые веснушки. Особенно много их на курносом носу и около глаз. Он мне нравится. У парня хорошее русское лицо, задорное и уверенное, лицо спокойного человека.
— Что здесь происходит? — осведомляется он, посматривая то на меня, то на стиляг. — Что не поделили?
Стараясь быть спокойным, я рассказываю, в чем дело.
— Мы никому не позволим вмешиваться в нашу личную жизнь, — вдруг говорит длинноносый стиляга. Он у них, кажется, «идеолог» и претендует на первую роль. — Мы не позволим каждому лезть в наши души!
Это у них-то души? Я вдруг начинаю хохотать. Наверное, в этом смехе выливается все мое напряжение последних минут.
Глядя на меня, улыбаются и студенты. Их в вагоне очень много, куда больше, чем стиляг, которых всего шестеро.
И компании циников ничего не остается делать, как тоже улыбаться.
— Вот что, ребята, — говорит кто-то из студентов, — давайте, пока едем до Зеленогорска, поговорим, а? Вы тоже до Зеленогорска? Ну и чудесно! Посидим, потолкуем. Сели?
Этот разговор запомнился мне на всю жизнь. Начался он вопросом:
— Друзья, вы знаете, кто такой Олдридж? «Друзья», к которым был обращен вопрос, нерешительно переглянулись.
— Это какой-то писатель, — пошевелив перед собой пальцами, решил выручить друзей «идеолог».
