Александр Русов - В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)
Лес неожиданно кончился, и перед ними распахнулось свободное пространство. Небо почти очистилось. Сергей Павлович подошел к краю поля, сорвал несколько васильков.
— Ваши любимые.
— Как это вы догадались?
Ей захотелось вдруг убежать, расплакаться, броситься ему на шею. Никто ее так верно не чувствовал, не понимал, как этот удивительный человек. Никому не удавалось так верно и быстро завоевать ее полное доверие.
— Мне пора, Сергей Павлович. Правда. Хотя с вами и очень хорошо…
Они снова вошли в лес, в прохладу и сумрак. Сухие сучки потрескивали под ногами, шуршала хвоя, чешуйки солнечного света скользили по лесной дороге, точно ветер гнал по реке мелкую рябь.
— Das hat eine Wundersame Gewaltige Melodie, — тихо произнес Сергей Павлович.
Дина взглянула недоуменно.
— Я не знаю немецкого.
Сергей Павлович остановился и пристально посмотрел ей в глаза.
— Но ведь поняли.
— Н-не совсем…
— Das hat eine Wundersame Gewaltige Melodie, — медленно и внятно повторил он.
— Это стихи?
— Да.
— Чувство счастья…
— Вот-вот, хорошо.
— Легко… перепутать…
— Замечательно.
— С чувством… тревоги?..
— Именно так!
— Вы любите стихи?
«Я люблю вас», — мысленно сказал Сергей Павлович, и Дину будто опять оглушили.
— Вы напоминаете мне… — она с трудом подбирала слова, — одного человека… Он был художник… От него я узнала, что искусство умеет говорить молча…
Глаза Сергея Павловича совершенно остановились.
— Девочкой… когда меня впервые… в художественный музей… У меня даже поднялась температура… Такое сильное впечатление… Вам скучно? — вдруг разом пришла она в себя.
— Нет, что вы! Я ведь тоже всегда чувствовал себя одиноким.
Его мутный взгляд блуждал.
— Не гневите судьбу, Сергей Павлович. Более благополучного человека, наверно, трудно найти.
— А для меня — вы. Вы — счастливая женщина. — Эталон и образец, как сказал бы ваш Андрей Аркадьевич.
— Почему же он мой?
— Вы его не любите?
— Какой-то он… понимаете… ненасытный, всеядный человек. Взялся не за свое дело. Переводит химические тексты, в которых ничего не смыслит. Ездит на конференции. Меня вот не пустили в Приэльбрусье…
— А вы бы хотели?
— Туда поехал муж… И потом, знаете, Сергей Павлович, есть что-то необъяснимое… К одним людям почему-то тянешься, других избегаешь…
По лесной дороге вновь забегали попрятавшиеся было солнечные зайчики. Сергей Павлович взглянул на часы и каким-то чужим, совсем не свойственным ему голосом, как если бы что-то неожиданно разозлило его, сказал:
— Пойдемте, раз торопитесь.
Движения его опять стали дергаными, суетливыми, точно у механической заводной игрушки.
— Быстрее, — приговаривал он, задыхаясь. — Еще быстрее.
Впоследствии Дина не могла вспомнить, как они выбирались из леса, о чем говорили. И многое другое — тоже. Сплошные провалы памяти. Или все это ей померещилось? Они стояли на том же месте, где встретились, — под липами, на асфальтированной дорожке, ведущей в столовую, — и, чуть подтрунивая друг над другом, обсуждали, будет или не будет сегодня дождь.
— Держу пари… Кстати, Дина Константиновна, что там у нас с последними заседаниями рабочих комиссий Третьего подкомитета? Владимир Васильевич торопит. Нужно уже отправлять документы. Материалы у меня дома. Тут рядом. Глянем, а?
— Только я должна сначала появиться в отделе.
— Да не бойтесь вы вашего Вигена Германовича. Он как раз выступает сейчас на заседании.
— Все-то вы знаете. А если я ему понадоблюсь?
— Поверьте, сегодня ему не до вас, Дина Константиновна.
К коттеджу, белевшему в просветах разросшейся зелени, вела дорожка из белых плит, замшелых по краям, а в местах стыков опушенных тут и там пучками травы, до того свежей, будто тут никто никогда не ходил.
Сергей Павлович, поднявшись на три ступеньки крыльца, открыл скрипучую дверь ключом. В большой прихожей с потолка на бронзовой цепи свисала старинная люстра из рубинового стекла в форме большой керосиновой лампы со множеством хрустальных подвесок. Здесь же на пузатом комоде из темно-красного резного дерева любовались друг другом облокотившиеся на круглый и очень белый фарфоровый циферблат с черными римскими цифрами позолоченные Амур и Психея, а в простенках висели старые, но хорошо сохранившиеся литографии, изображающие Диану на охоте, Диану, умирающую от любви, а также писанное маслом, потемневшее от времени полотно на известный сюжет «Семь дел милосердия»: молодая женщина сквозь прутья тюремной решетки кормит грудью голодного старика.
Из передней они прошли в большую комнату, тоже сплошь уставленную музейными вещами, увешанную картинами в золотых массивных рамах. За одной из открытых дверей проплыла неясная тень.
— Это моя мама, — заметил Сергей Павлович, перехватив жадно впитывающий каждую мелочь взгляд Дины Константиновны. — К сожалению, она неважно себя чувствует и не сможет принять…
Сумасбродное желание ощутить себя хотя бы на миг хозяйкой этого замка, дворца, антикварной лавки внезапно овладело Диной. Но ему на смену пришло тревожное, нехорошее чувство. Вдруг ей показалось, что она совершила предательство, подала кому-то тайный, роковой знак. В полутьме гостиной ей померещилась крошечная фигурка Сергея Сергеевича, летящая в пропасть…
— Угощайтесь, Дина Константиновна, прошу вас.
Инкрустированный перламутром столик был придвинут к дивану. Появились конфеты, фрукты, два бокала венецианской работы.
Дина вздрогнула. Мучительная греза, минутное наваждение отлетели прочь, и она вспомнила о них только год спустя, когда вместе с мужем летела в самолете на юг.
Однако что-то уже сдвинулось в ней необратимо. Музейные запахи лака, воска и скипидара действовали теперь угнетающе. На глаза навернулись слезы, и все сжималось внутри, будто не было только что этой волшебной прогулки с Сергеем Павловичем, возникшего вдруг доверия, счастливого ощущения полной естественности и свободы. Даже васильки, до сих пор зажатые в кулаке, поблекли и обесцветились. Она уже боялась Сергея Павловича, стыдилась и ненавидела себя за то, что позволила чужому человеку увести себя в мир неосуществимых фантазий.
Уловив произошедшую в ней перемену, Сергей Павлович поспешил принести папку с документами. Однако теперь нелепость ситуации стала еще очевиднее: словно все предшествующее сводилось к заполучению Дины Константиновны для работы на дому. Не зная, как вернуть ее прежнюю благорасположенность, Сергей Павлович вынужден был прибегнуть к крайнему и уже испытанному средству, хотя как раз этого он не хотел. Раздалось слабое потрескивание. Руки у Дины перестали дрожать, лицо разгладилось. Она медленно разжала пальцы. Слипшиеся стебельки полевых цветов распались, посыпались на платье.
— Я люблю вас, — неожиданно вырвалось у Сергея Павловича. — А вы… Вы должны полюбить меня.
Дина смотрела на него незрячими глазами. Он понимал, что поступает дурно, но остановиться не мог.
— Так… Вот что… Значит, вот… Лунино находится под Берлином… Повторите… — бормотал он всякую чепуху.
Глаза Дины то теряли, то обретали фокус, а его трясло от нервного возбуждения.
— Где находится Лунино? Где? Ответьте…
— Лунино, — с трудом произнесла она, — находится…
— Где?! — тяжело дыша, выдохнул Сергей Павлович.
— Лунино… находится… под… Берлином…
— Правильно. Верно. Вы как себя чувствуете? Хорошо?
— Я… теперь… хорошо… — ответила она, неестественно растягивая звуки.
— Скажите, вы… Вы любите меня? Любите?
— Я… вас… — снова пролепетала она едва слышно.
— Что?! — не выдержал он.
Голос сорвался. Он потянулся к ее губам. Дотронувшись, ощутил электрический укол и по мгновенно прояснившемуся выражению глаз понял, что совершил непростительную ошибку.
— Нет! — вскрикнула она, метнувшись в сторону. — Выпустите меня. Слышите? Сейчас же. Откройте дверь.
Сергей Павлович отшатнулся.
— Дина Константиновна, прошу вас…
— Пустите!
— Вы — единственная… На всем белом свете… Не оставляйте. Я погибну… Пожалейте! — уже взмолился он, потеряв над собой всякий контроль.
Ее глаза светились, как у разъяренной кошки.
— Ах, вот как!
Ответный злой блеск вспыхнул в его зрачках. Он напряг всю свою волю, и в комнате остро запахло озоном.
— Сережа… Я… люблю…
Она протянула руки, а он, растерянный, раздавленный, ничего уже, пожалуй, не испытывал к этой женщине.
