Виктор Московкин - Потомок седьмой тысячи
Дент, сжав руками виски, покачивался над столом, думал. Спокойная жизнь ушла с появлением на фабрике пронырливого и решительного русского инженера, у которого смелость переплетается с безграничным нахальством. Если сейчас самому не перейти в наступление, кто знает, не придется ли в скором времени увязывать чемоданы. Дент вздыхал, снова брал ручку. Не дождавшись письма от фирмы, он сам решил доложить обо всем и намекнуть, что лучший выход — помешать фабрике завязать сношения с заводами, выпускающими машины. Когда на фабрике почувствуют, что можно остаться без оборудования, управляющий сам придет на поклон к Денту. И первым условием, какое он выскажет, — немедленное увольнение Грязнова.
Дент писал и ругался:
— О, этот русс, проклят будь!
Жена терпела, терпела, то и дело появляясь в столовой, и вдруг неожиданно взвилась:
— Ругаешься, как фабричный сброд!
— О, лапушка! — трагично воскликнул Дент. Обернулся, глаза провалившиеся. — Плохо, очень плохо…
Глава пятая
1
На рождество в квартирах служащих и новом училище зажглись елки. В училище на праздничном вечере шла пьеса Рассохиной «На пороге к дому», специально купленная у автора для этих дней. Играли музыканты фанагорийского полка. Балетмейстер Максимов-Полдинский, чьи объявления красовались на городских улицах, управлял танцами. Служащим фабрики скучать не приходилось.
Справляли праздник и в каморках. В морозный день Федор принес из лесу елку. Ее поставили посередине, сняв перед этим занавески. Когда елка оттаяла, засеребрились капельки на ветвях, запах хвои пропитал каморку. Марфуша и Лелька цепляли на нее тоненькие полоски разноцветного ситца, смешные фигурки, звездочки, вырезанные из крашеной бумаги. Сообща купили пряников, конфет в обертках и тоже развесили. Три огарка освещали елку. При их тусклом свете она казалась нарядной. Ходили вокруг красавицы елки и пели.
На шум заглянул в каморку Василий Дерин, в руках— бубен. То, что это Василий, не сразу и узнали. В дырявой кофте, в юбке, в платке, по-старушечьи завязанном у подбородка, и с мочальными усами. Притопывал, тряс бубен и ухарски гикал.
Василий увлек: стали наряжаться кто во что. Марфушу одели бравым молодцом — в брюки, пиджак, шапку. Подпоясали вышитым полотенцем. На Федора натянули старомодное с буфами платье — Евдокия со дна сундука вытащила. Марфуша, разглядывая его, покатывалась со смеху, брала за ручку, просила внимания (тут не взаправду, тут можно быть и посмелее).
— Я ли не молодец, — говорила подбоченясь. — Уж не откажи, мигни хоть разочек. Осчастливишь навек.
Федор мигал, раз ей хочется. Сзади подкрался к нему Василий, повис на шее и запричитал напевным старушечьим голосом:
— Кроха малая, неразумная… На ласковое не кидайся, на грубое не гневайся — слушай, что говорить буду… Как пойдет шашнадцатый годочек, по сторонам не заглядывайся, парням не поддавайся. Ой, нарвешься на кого— плакать будешь слезами горючими…
Федор увернулся. Заметил, как стыдливо вспыхнула Марфуша, словно бы для нее сказано. Метнул злой взгляд на Василия, сказал:
— На дурака все надежда была, а дурак-то и поумнел. Вот наказанье не ко времени…
Но Василий отмахнулся, приплясывая, пел:
Извините, господа,
Что я вышла черна:
У Карзинкина жила,
Я машины терла.
Стали наряжать и Прокопия. Но с ним было хуже: ничто не лезло. Ему густо намазали щеки свеклой, попудрили сажей — стал похож на черта.
Так и ходили по каморкам. Старательно оттопывали перед хозяевами, желали в новом году счастья.
— Спасибо на добром слове, — отвечали им. Отдаривали: кто стопкой водки, кто куском пирога, а кто и просто поклоном. Для пирогов у Прокопия висела через плечо холщовая сумка. Сам он тоже пускался в пляс — его сразу узнавали по длинным, плохо гнущимся ревматическим ногам.
Из казармы направились в Белый корпус, в квартиры служащих. Там были поскромнее: пугала непривычная чистота комнат, чопорные улыбки хозяев. Случайно забрели к табельщику Егорычеву — сидел за столом, пил чай, держа блюдце в растопыренных пальцах. Замешкались, пропала охота плясать, попятились назад, захлопнув за собой дверь. Зато у Дента устроили такой гвалт, что он поначалу перепугался, но, опомнившись, сам вошел в хоровод, дрыгая по-смешному ногами. Прокопий хлопал его по плечу, приговаривая:
— Ай да англичашка… Удружил…
Жена Дента тряслась в мелком смехе, тянула мужа из круга. Василий Дерин подскочил к нему, закрутился волчком, пропел:
У Карзинкина-купца
Стоит фабрика пуста,
На дворе собаки лают —
Все рабочие гуляют.
— Да, да, — подтвердил Дент, — совсем пуста.
Утомившись, подступили к хозяину:
— Полагается по обычаю…
Дент понимающе кивнул. Из стенного шкафчика достал бутылку, рюмки на длинных ножках. Вино было тягучее и слишком сладкое, но и им остались довольны. Уходя, пожелали:
— Живи, как хочется, хозяин. Мастеровых не обижай.
— Кто обижает? — встрепенулся Дент. — Я не обижал…
Колобродили до утра. Под конец решили идти к дому управляющего.
Самого управляющего не оказалось — на рождественские праздники был приглашен Карзинкиным в Москву. Встретила ряженых заспанная кухарка.
— Куда, оглашенные! — замахала руками. — Спят все.
— Спят, так разбудим, — заявил Василий. Предложил: — Споем?
Запели старую колядовую песню:
Уж как шли ребята-колядовщики,
Виноград, красно-зелено моя!
Колядовщики, все фабричные,
Виноград, красно-зелено моя!
— Пусти их, Полина, — донесся сверху голос Грязнова.
Из своей комнаты вышла и Варя, заспанная, с распустившимися по плечам волосами. Федор, встретившись с ней взглядом, улыбнулся приветливо. Она растерянно кивнула в ответ — не узнала.
А колядовщики пели:
Посреди двора, посреди широка,
Стоят три терема,
Три терема златоверхие,
В первом терему — красно солнышко,
Во втором терему — часты звездочки.
Сам хозяин в дому — господин в терему,
Хозяюшка в дому — что орешек в меду,
Виноград, красно-зелено моя…
И снова плясали. Под хлопотливые удары бубна Федор тряс плечами — под цыганку. Поравнявшись с Варей, по лицу которой было видно, что забава ей очень нравится, шепнул:
— Со счастьем в новом году, барышня!
Варя вздрогнула, радостно вглядываясь в его лицо, прыснула счастливым смехом. Заговорщически, так же тихо ответила:
— Вот бы никогда не подумала, что это вы…
В углу у лестницы, насупясь, стояла Марфуша. Видела, как Федор что-то сказал девушке и та обрадовалась. Свет померк в глазах Марфуши. Почувствовала себя жестоко обманутой. Что он ей шепнул? Наверно, сказал, что любит, с чего бы расцвела так? Ой, мамоньки!.. Прислонилась к стене: голова кружится — от вина, что ли? А ей-то что нужно от него? Своих, господских парней мало? Бесстыжая…
Василий оттопывал перед Марфушей, вызывая плясать. Она не замечала… Видимо, и Варя признала ее, зябко поежилась под враждебным взглядом.
А тот, кто только что причинил Марфуше горе, сделав ее самой несчастной из людей и уж, конечно, не догадывавшийся об этом, — был занят другим. Наступая на Грязнова, теснил к стене.
— Нехорошо, инженер, мастеровых забижать. Смотри, счастья не пожелаем.
— Что такое? — недоуменно спросил Грязнов.
— А то, Алексей Флегонтович: с Дентом деретесь, с мастеровых шапки летят.
— Ты, Федор?
— Это все равно — я или кто другой. В каморках только что и разговору об отмене праздничных работ.
— Растолковал бы тебе, в чем дело, да не время сейчас, — сказал инженер.
— Когда о заработке, у нас всегда время. Не так богато живем. Голой овцы, инженер, не стригут.
— А я думал, что вы разумнее, Федор, — раздражаясь, проговорил Грязнов. — Я пока не имею такой власти, чтобы распоряжаться. Есть на то управляющий. Наоборот, хотите знать, настаиваю, чтобы слесаря получили прибавку к заработку.
— Спасибо, коли так. Только смотри, Алексей Флегонтович, не любим мы, когда нас обманывают.
— Я тоже не встречал человека, который бы любил обман, — насмешливо сообщил инженер. Развел руками. — Угостить не могу вас… Нечем…
— Мы не в обиде, — успокоил Федор. Глянул на Марфушу, безучастно стоявшую у стены. — Потешим хозяина?
Марфуша отвернулась. Федор с улыбкой подумал: «Беда с этими женщинами. Опять чем-то не угодил». Запел первый:
Благодарствуем, хозяин, на хлебе, на соли, на жалованье, Виноград, виноград, красно-зелено моя!
