Вера Кетлинская - Мужество
– К черту! К черту! К черту!
И плакал бессильными слезами над своим неожиданным одиночеством.
26
Кончилось собрание строителей. Оно происходило в недостроенном дощатом бараке, пышно названном клубом. При свете одинокой свечи Вернер сделал доклад о положении на строительстве. Разрозненные усилия бригад и участков были суммированы и показаны так, что каждый присутствующий понял свое место в общем деле и впервые увидел целое. Уже кончают строить лесозавод – пусть еще небольшой, на две рамы, но две рамы обеспечат стройку лесом. Начат монтаж первой электростанции – правда, крошечной, на 35 лошадиных сил, но 35 лошадиных сил дадут первый электрический свет. Пущена столярная мастерская. Оборудуется кузнечная (плохо только, что организатор кузнечного цеха Епифанов стащил тиски с парохода, так делать не годится). Заложен фундамент механической мастерской. Идет корчевка заводской площадки. Построено сорок шалашей, строится жилой дом для инженеров. Недалеко время, когда начнется строительство самого завода.
Тесно заполнив темный зал, комсомольцы аплодировали каждому сообщению. Они забывали в этот момент о надоевшем пшене, о сырости, о рваной обуви, о начавшихся болезнях.
Вернер прочитал телеграмму Гранатова – все на колесах. Отгружено мясо, лук, жиры, картошка, футбольные бутсы и одеяла.
После доклада говорили много и горячо. Клялись перенести все трудности, лишь бы увидеть вот здесь, в тайге, у неспокойного Амура, электрическую лампочку, мастерские, завод, корабли. От величия будущего слезы подступали к глазам.
Когда Соня с Гришей выходили под руку из клуба, Гриша вдруг споткнулся и чуть не упал. Она засмеялась и нежно упрекнула его:
– Ну вот, чуть меня не свалил.
Но когда они пошли к своему шалашу, отстав от всех, она вдруг поняла, что он ведет ее не по тропинке, а в сторону. Она взглянула на него – его спокойные глаза мерцали в темноте. И все-таки он вел ее в сторону, прямо на белеющие стволы срубленных берез. От страшного подозрения по всему телу прошел ледяной озноб. Да, на втором участке был такой случай… Очевидно, она вздрогнула, потому что он спросил:
– Звездочка, тебе холодно?
Она вся подобралась, ответила как ни в чем не бывало:
– Чуть-чуть… Возьми меня покрепче под руку, ты такой теплый.
И незаметно, ужасаясь мысли, что он сейчас все заметит, повела его сама. Его нежность пугала: как сказать ему, когда он так счастлив?
А он говорил:
– Знаешь, я никогда не писал так много стихов, как сейчас. Я переполнен непристроенными строчками. Работаю – стихи, отдыхаю – стихи. На тебя смотрю – целые поэмы.
Она сказала, чтобы подготовить его:
– Когда живешь стихами, как ты, никакое несчастье не страшно, правда?
– Правда, – легко согласился он. – Но ты понимаешь, от счастья стихи сами рождаются, только обрабатывай… И вот сегодня, в обед, я написал специально для тебя… тебе…
Так как она молчала, он нетерпеливо спросил:
– Хочешь – прочитаю?
И начал читать вполголоса, наклонившись к ней. От стихов, от голоса, от наклоненного лица тянулась к ней глубокая нежность.
Соне хотелось плакать. Она вела его и все заботливее выбирала дорогу, чтобы он не споткнулся. Он удивился ее молчанию и спросил напряженным голосом:
– Отчего же ты не скажешь ничего? Тебе не нравится?
Она не ответила. Обиженный, он заговорил сам:
– Я знаю, формально это еще плохо. Четвертая строка пустая… Ты думаешь, я не понимаю. Я еще буду работать над ним… Но мне хотелось прочитать тебе сразу, я не могу не читать тебе сразу…
Тогда она не выдержала, бросилась к нему на шею и в припадке отчаяния закричала, теребя его от нетерпения:
– Гриша, ты видишь меня? Ты видишь меня? Скажи мне, что ты видишь!
Он смотрел на нее, расширив зрачки. И вдруг стал неуверен. Его руки поднялись и странно засуетились в воздухе, как будто он что-то искал. Упавшим голосом произнес:
– Нет, я не вижу.
Он хотел добавить: здесь так темно. Но он не дал себе обмануться. Он понял. Значит, это правда, – на втором участке…
Они молча стояли рядом.
Они слышали, как бьются их сердца.
Потом она взяла его под руку уверенным движением и сказала:
– Пойдем.
Она ни разу не дала ему споткнуться – ее глаза зорко выбирали дорогу. Он молчал. Не было слов. Он не сразу понял, чего она хочет, когда услышал вопрос:
– Ты говорил, Багрицкий был очень болен?
Поняв, он подхватил, с благодарностью цепляясь за ниточку спасения, которую она протянула ему, но голос противоречил словам, прерывающийся, глубоко несчастный:
– Да! Да! Он задыхался, сгорал и все-таки писал: «Я встречу дни, как чаши, до краев наполненные молоком и медом…»
Горечь была так свежа, несчастье обрушилось так неожиданно и грубо, он был так не подготовлен к страданию, он так хотел жить и радоваться и столько радостей ждал впереди – как помириться с тем, что эта радость закрыта для его глаз. Любимая с ним, но он не увидит больше ее милого лица!
Ее теплое объятие на короткое время оттеснило холод темноты. Она просила с истерической настойчивостью:
– Повтори мне свои стихи! Повтори мне свои стихи!
Он повторил безжизненно, как чужие:
С тобой я готов всю жизнь идти
Сквозь бури, и метели, и ветер ледяной.
Звездочка моя, ты только посвети,
Только, моя светлая, будь со мной.
По щеке из невидящих глаз скатилась слеза, потом другая.
– Да, да, да, – твердила она, прижимаясь к нему и пересиливая ужас, охвативший и ее тоже. – Я буду всегда с тобою… каждый шаг… я буду записывать твои стихи…
Но когда она повела его дальше, он шел за нею без радости, неуверенно, шаря в воздухе дрожащей рукой. От движений этой неуверенной руки Соне было нестерпимо жутко.
27
Слепота оказалась не такой уж страшной. Заболевшие слепли только к вечеру, утром зрение возвращалось. Но никто не знал причин болезни и не знал, как ее лечить.
Соня неотлучно сопровождала Гришу. Его томил страх – а вдруг завтра утром зрение уже не вернется?
Как-то перед вечером в шалаш Исаковых зашел старик Семен Порфирьевич.
Гриша встретил его как спасителя. Предложил табаку, чаю. Затопил печурку, чтобы старик просушил сапоги.
Было еще рано, но слепота уже подкатывалась из сумерек, а с нею подкрадывался страх: а вдруг завтра?..
Старик казался мудрым древним сказителем – из тех, про которых любила рассказывать Клава.
– Тайга мстит человеку, – медленно, будто нехотя говорил старик. – Разве вы первые! Еще в девятисотых годах… Ну да, как раз перед японской войной… Приехали сюда вот так-то, вроде вас, покорители. И не как вы приехали – во всей амуниции, одной только теплой одежи что напасено было! И что ж ты скажешь – из сотни один уцелел, к староверам прибился, ихнее лечение воспринял, оженился у них… А то все перемерли. Кого слепота ослепила, кого цинга раздула, кто легкими страдал, а некоторых – и сами не знали, какой недуг в могилу свел. Занеможет человек, свалится с ног, помучится и богу душу отдаст. Были такие, что медведь загрызал. А одного кошка.
– Кошка! – вскрикнула Соня.
– Да, девушка, верь не верь – кошка. Он еще днем видал ее, ну – кошечка, все равно что домашняя, серенькая с крапинкой, только чуть побольше да глаза горят диким светом. Он еще поманил ее: кис-кис-кис… А ночью она его загрызла.
Соня поежилась, встала и плотно прикрыла дверь.
Старик пососал пустую трубку, выколотил ее о каблук и стал неторопливо набивать.
– Но ведь живут же люди. Вот вы. Переселенцы… – пробормотала Соня, кутаясь в пальтишко.
Старик молчал.
Гриша сидел на топчане, низко опустив голову.
– Где живут, а где и нет, – сказал, наконец, старик. – На Зее, на Бурее чего ж не жить! А каторжных еще сто лет назад сюда гоняли… Про декабристов небось слыхали?
Гриша быстро поднял голову – таежный старик знал о декабристах!
Старик как будто смутился от быстрого любопытного взгляда, но засмеялся и гуще потянул табачный дым.
– Ты думаешь, откуда мне знать? Я все знаю. Книжная мудрость – ваша, а только и вы того не знаете, что молвой идет от стариков, от бывалых людей. То-то! А ваши начальники на книжки понадеялись, на карты разные. Выбор сделать – тут не карты нужны…
– Какой выбор? – раздраженно спросил Гриша.
– Выбор места, сокол ты мой, вот какой выбор, – так же раздраженно ответил старик и смолк.
Гриша и Соня испугались – уж не обиделся ли старик? Но он снова заговорил с прежним спокойствием мудрого сказителя.
– Жалко мне вас, – сказал он и весь окутался голубым спокойным дымом. – И как это можно – молодость такую на смерть посылать? Из всех окрестных мест это – самое гиблое. Болото кругом, низина, комар здесь лютый, болотный, лихорадочный… Растение здесь – болотное, отравное. Медведь – и то на лето прочь уходит; волк – и то стороной обегает.
– Но ведь была же здесь деревня! – дрожащим голосом перебила Соня.
