Владислав Шурыгин - Тревожный берег
Люда перехватила его взгляд. Она прочла восторг в его глазах.
Смотреть с высокого обрыва на утреннее море — непередаваемая радость. В чистейшем воздухе видно далеко. До самого горизонта.
В стеклянную гладь моря смотрелись тоже вроде замершие, недвижимые облака. Легкие дымы… В тиши отчетливо застучал движок уходящего на промысел рыбацкого мотобота, и по воде долго и широко бежали волны… Потом они растаяли.
— Хорошо-то как! — сказал Андрей и вздохнул полной грудью. Видно, и Люда испытывала в эти минуты те же чувства… И вдруг она неожиданно для него прочла стихи:
Море мое милое, я в тебя влюбленная,
Ты у неба синее, возле ног зеленое…
Он понял: это были ее стихи. Точнее, импровизация о море. А оно таким и было. Возле берега зеленое с коричневыми глубинными островками скал и водорослей, а дальше, к горизонту, лазоревое…
Ощущение чистоты и грусти… Сколько хотелось сказать, сколько неясных слов теснилось и путалось в голове, но, видно, не пришло им еще время, не наполнились они одним, самым сильным чувством, и потому Андрей и Людмила молчали.
Да, чувство щемящей грусти… Точно с каждой минутой молчания теряли они что-то дорогое, невосполнимое… Кто сказал, что разлуки в молодости легки?
Все проходит… Прошло и то утро. Растаяли слова, сказанные возле окна старенького, грозно рычащего автобуса.
— Значит, жду. Пиши, как отдыхается, а не будет времени — потом напиши, из Оренбурга. Теперь уже не долго, и я пожалую скоро.
— Да… — рассеянно кивнула она.
Андрей уже тогда ощущал: от него уезжала совсем не та, которую он встречал. Она — и не она.
Так бывает.
Теперь вот это письмо… От нее. Неторопливый, убористый почерк. Ожили слова. Ее голос.
«Здравствуй, Андрюша!
Как ты живешь? Как чувствует себя Ваня (прости, забыла его фамилию)? Ему лучше? Девчонки мои очень обрадовались, когда я заявилась. Они почему-то решили, что я уехала надолго… Да и мне самой раньше многое казалось…
Когда ехала, очень верила, что найду в тебе друга, и, честно сказать, очень хотела быть тебе нужной, необходимой в жизни… Думала, — что слова мои что-то значат…
Не обижайся, но увы… Я разочарована. Я в тебе-ошиблась. Ни о чем не сожалею. Может, верна пословица: „Что ни делается…“
Итак, ты решил всю жизнь быть военным. И на первом месте всегда будут у тебя долг и служба. Я уже убедилась в этом, когда больше половины суток, тех, что была в Прибрежном, провела одна в четырех стенах…
Я не упрекаю тебя. Ты даже в некотором роде сильная личность. Не каждый сумеет быть таким…
Пойми меня правильно. Я не мещанка, я самая обыкновенная. Не сильная и не слабая. Но очень люблю постоянство. Во всем и всегда. И, если угодно, традиционность.
У нас разные дороги, разные судьбы. И теперь я не говорю тебе: „Думай! Решай!“ Ты решил, и, может быть, именно так лучше. Ты говорил о нашей скорой встрече… Я не уверена, что она так уж и необходима. Ни на мне, ни на тебе свет клином не сошелся — на свете столько хороших людей!
Будь счастлив и здоров. Людмила».«Спокойно, Андрей! Прочти еще раз последние строки и — спокойно. „Свет клином не сошелся“? Да, это, к сожалению, так…
„Разные дороги, разные судьбы“… Слова-то какие категорические подобрала… Неужели она серьезно считала, что я мог все перерешить, написать в училище, подать рапорт Воронину? Простите, товарищи, ошибся, переоценил свои возможности.
Ошибся? Нет, не ошибся! Военный, п только военный. Жить по особому, строгому укладу жизни. Учиться летать. Окончить училище, найти полк, где когда-то служил отец. Прибыть и доложить: „Летчик, лейтенант Андрей Русов прибыл, готов к выполнению любого задания“. А про себя доложить: „Прибыл вместо погибшего отца!“
Эх, Люда, Люда!.. Ну как ты не поняла всего этого? Ты хотела, чтобы я всю жизнь был возле тебя, был штатским. Ты говорила как-то: „Живут же миллионы мужчин пне армии. Живут же! И еще как! Размеренно, спокойно. У них мирная, интересная профессия. Утром, всегда в одно и то же время, они встают, делают зарядку, пьют кофе, неторопливо беседуют с женой, едут на работу. Он — на свою, она — па свою. А то и на одну и ту же. Имеете. Вечером же… Вечер принадлежит им! Полностью. Хотят — пойдут в театр, хотят — пригласят к себе друзей и засидятся за полночь. Свободные люди, счастливая жизнь!“
Да, Люда, это так. И хорошо, что это так. Интересная работа, интересная жизнь. Общая дорога, общая судьба. Разве я не согласен с тобою? Согласен. Но меня-то влечет другое, у меня другая цель в жизни. Разве я не говорил тебе об этом? Говорил.
Да, у военных все по-иному. Но вовсе не значит это „по-иному“, что они отверженные, отрешенные от счастья.
У военных время имеет особое измерение. Оно спрессовано, сжато. Каждый час имеет свою большую цену. Отец и его друзья были летчиками. Они умели ценить время!.. На рассвете их ждали самолеты, ждало оранжевое, как апельсин, утреннее, солнце и бескрайнее небо…
Полет! Ни с чем не сравнимое чувство парения! Осознанное, управляемое парение. На сверхзвуковой машине ты мчишься в просторах родного неба. Ты — его хозяин, ты — его защитник. Под крыльями твоего истребителя подвешены карающие молнии ракет. Ты — военный летчик! Ты умеешь управлять крылатой машиной и боевым оружием. Какая гордая, суровая и мужская профессия! Как объяснить это, объяснить тому, чье сердце далеко от авиации? Как объяснить?..
Нет, Люда, наверное, не все так просто и неуязвимо…
„Разные пути, разные судьбы…“ Как красиво и „удобно“ сказано!
Но ведь идут же и рядом с военными их любимые! Идут, как говорится, в огонь и в воду! В чем же дело? В любви! Любят, верят, понимают — потому и вместе.
Значит, нет у тебя любви. Значит, нет, Люда… А мне думалось, мечталось…»
…Волны лизали песок, и на них качались клочки бумаги. Нет, письмо не получалось.
Подумать, сказать зачастую легче, чем написать, особенно той, которую так бы хотел назвать любимой…
29
Сентябрь перевалил за половину, а в лучах полуденного солнца все еще поблескивали летящие невесть откуда паутинки-путешественницы — признак устойчивой погоды.
Над морем по-прежнему возникали воздушные замки из кучевых облаков. С утра облака окрашивались в нежно-розовые тона и как бы светились изнутри, в полдень блекли и становились похожими на застывшие дымы.
В один из таких дней работавший на крыше станции Славиков заметил знакомый тягач. Свесившись вниз, он крикнул в открытую дверь аппаратной кабины:
— Ребята! Ротный едет!
Слова его были схвачены на лету. Что-то сказал Русов, мелькнула голубая майка побежавшего в домик Рогачева, из дверей дизельной станции высунулся Далакишвили, приставил ладонь к уху:
— Э, кто едет? Понятно!
А Славиков, торопившийся слезть с крыши станционной кабины, удивленно обнаружил, что тягач догоняет еще какая-то машина, похожая на газик. «Значит, обе к нам», — подумал Николай и, пробежав по нагревшемуся зеленому железу, мигом скатился вниз. Теперь надо успеть одеться: ох, не любит ротный, когда не по форме! Жара не жара — его не касается. Сам в гимнастерке, при ремнях и потому не принимает объяснений. А сейчас тем более — не один, видно, едет…
Одеться успели. Обогнав тягач, газик преодолел крутой подъем и остановился недалеко от домика. Откинулась боковая дверка, и из кабины ступила на траву нога с генеральским лампасом, а затем вылез грузный генерал — командир части. В домике пронзительно и настойчиво зазвонил телефон. Славиков вопросительно взглянул на сержанта, но тот понял, что по телефону их уже опоздали предупредить.
Русов громко подал команду:
— Пост! Смирно!
Печатая шаг, он направился к машине, а солдаты, успев построиться, застыли возле домика. Из машины следом за генералом вышли подполковник и майор с фотоаппаратом. Русову осталось каких-то несколько шагов до машины, когда он снова уловил трель полевого телефона и успел подумать: «А вдруг готовность дают?» Русов остановился напротив генерала и. вскинул руку к панаме.
— Товарищ генерал! Расчет радиолокационного поста тридцать три в количестве шести…
Русов покраснел, запнулся. Сегодня этот сто раз отданный рапорт был отдан не так, и сержант поправился:
— …в количестве пяти человек проводит профилактические мероприятия на технике.
Взгляд генерала — само внимание. Он до конца выслушал рапорт, держа руку возле лакированного козырька фуражки. В конце доклада Русов заметил, как глаза генерала потеплели, он сказал с хрипотцой, протянув большую теплую руку:
— Здравствуйте, товарищ старший сержант!
Русову еще непривычно это звание, присвоенное только вчера. А генерал неторопливо, словно он всю жизнь только и ждал этого торжественного часа, поздоровался с расчетом и с каждым из солдат в отдельности за руку. Делал он это с огромным удовольствием — так пожимают руки сыновьям. Дело совершено славно, и приятно, радостно отцу.
