Анатолий Афанасьев - Посторонняя
Он уже догадался, что с ним происходит нечто неизбежное, давно задуманное судьбой, и смирился с этим и с каждым шагом ощущал себя все увереннее и безмятежнее, а когда перед ним неожиданно открылись какие-то постройки — не сразу поверил глазам. «Ничего тут не должно быть! — подумал с отрешенностью бедуина. — Однако надо пойти и проверить! Вон и стадо овец пасется вдали».
От покосившегося плетня, неизвестно что огораживающего, отделился мальчик, худенький, опаленный солнцем до черноты — белая пушистая головка с яркими, синими точками глаз. Он возник из травы, точно выткался из воздушных струй. Певунов разглядывал мальчика с сомнением. Мальчик ли это?
— Ты что, пацан, за овцами приглядываешь? — спросил на всякий случай.
— Чего за ними приглядывать? Не убегут!
— Ты, значит, тутошний?
— Ага.
— А еще кто в доме есть?
— Мамка там и деда… Позвать?
— Погоди, — Певунов подошел ближе и увидел, чем занимался мальчик, прячась в траве.
Там была нора, куда он напихал веток и палки и собирался все это поджечь. Коробок спичек был зажат у него в кулачке.
— А кто в норе?
Мальчик утомленным движением отвел со лба белые лохмы.
— Может, змея. А может, и крот.
— Ты подожжешь, и кто-нибудь вылезет? — Певунову было очень интересно, он присел на корточки возле норы.
— Нет, дяденька, никто не вылезет. — Мальчик не скрывал удивления неосведомленностью взрослого человека. — У норы много других ходов. Некоторые я, конечно, законопатил, но не все. Все никто не найдет.
— Зачем же поджигаешь?
— Я их пугаю!
— А-а! — Певунов искренне обрадовался исчерпывающему объяснению.
Они познакомились. Мальчика звали Павлом, он учился в пятом классе, а здесь, у деда, они с матерью отдыхали. Вскоре Павлу надоели расспросы, он повернулся к любопытному дядьке спиной и зашагал к дому, сделав знак следовать за ним. На свой последний вопрос: откуда у него спички? — Певунов уже не получил ответа. Он стянул с головы рубашку, надел ее и пригладил волосы. Они миновали большой сарай, откуда им под ноги с визгом вылетел кудрявый песик, одно ухо у него свисало на глаз, а другое — торчало к небу. Щенок недолго радовался встрече, Павел ловко поддел его босой ногой за пузо, щенок перекувырнулся, тявкнул и без обиды удалился в тень сарая. Они подошли к обыкновенному деревянному дому о пяти углах, но с высоким богатым крыльцом, выглядевшим на доме как архитектурное излишество. Мальчик скользнул в дверь, а Певунов в нерешительности топтался внизу. Через минуту на крыльце появился седовласый старик в кедах и выцветшей футболке, на которой можно было разобрать надпись: «Спартак». Дед-спартаковец оперся плечом о косяк и какое-то время смотрел на Певунова доброжелательно-изучающим взглядом. Потом извлек из штанов очки и напялил их на нос.
— Чего не заходишь, милый человек? — обратился старик к Певунову дребезжащим голосом.
— Я из санатория, — объяснил Певунов. — Попить бы водички хотелось. Жарко очень.
— Летом у нас всегда жарко, — заметил старик философски. — А зимой бывает и холодно. Заходь в дом, гостем будешь, — он отстранился и сделал широкий приглашающий жест.
С чувством странной неловкости и опаски Певунов поднялся на крыльцо и втиснулся в дверь. Он очутился в маленькой прихожей, заваленной тряпьем, пыльной и душной. В углу — гора бутылок.
— Сымай обувку! — велел старик.
Певунов послушно снял кеды, подтолкнул их к чьим-то разношенным валенкам и бутсам и продвинулся в горницу, светлую комнату с дощатым, блекло сияющим полом. Часть комнаты была отгорожена занавеской, из-за которой торчала спинка железной двуспальной кровати.
— Садись, садись, — пригласил старик. — Сичас распоряжение отдам. — Крикнул кому-то в сени: — Эй, Маняша, двигай сюда!
Певунов опустился на диван, жалобно под ним скрипнувший и провисший почти до пола. Ступни его через тонкие носки жадно впитывали свежую прохладу этого дивана. Но это его мало беспокоило. На зов хозяина из сеней явилась простоволосая, в легком ситцевом платье женщина. Взглянув на нее, Певунов испытал нечто вроде шока. Перед ним стояла лет на двадцать постаревшая Нина Донцова. Ее это были глаза, ее улыбка, ее поза ожидания с чуть распяленными от бедер руками. Увы, подумал он, начинается бред от солнечного перегрева.
— Вы, наверное, мать Нины? — спросил он неуверенно.
— Что вы, гражданин! — весело ответила женщина. — Я Пашкина мамаша. Ничья больше. Все другие остались в городе.
Когда она заговорила, сходство с Ниной не исчезло, но как-то затушевалось ее звонким голосом.
— А как вас зовут?
— Маняша… Мария Петровна.
— Принеси-ка нам чего-нибудь попить, Маняша, — распорядился старик. — Гость из санатория, вишь, утомился с дороги, на солнышке напекло. А ты нам чего холодненького и подай.
Маняша полыхнула по комнате платьем, обдала Певунова смеющимся взглядом, убежала.
— Ишь, девка! — похвалился старик. — Пятый десяток разменяла, а все козочкой шастает. Напоминала она тебе кого, служивый?
— Да, батя. Знакомую одну из Москвы… Очень похожи, просто не верится. Я даже испугался.
Тут они представились друг другу. Старик назвался дядей Володей. За стенкой Маняша гремела склянками. Певуновым все глубже овладевало безразличие к тому, что осталось за порогом этой избы. Мысль о том, что в санатории может подняться переполох, мелькала в его голове серой тенью. Куда ему отсюда идти, коли здесь так тихо и прохладно, и Нина Донцова готовит питье. Вдобавок у него не было уверенности, что это не сон. Как-то все слишком неправдоподобно: нелепое скитание под палящим солнцем, приход сюда, перед тем разговор с мальчишкой-змееловом, который теперь загадочно исчез, зазывно торчащая спинка кровати, коричневые стены с наклеенными на них фотографиями и переводными картинками, старик Володя в очках… Впрочем, могло оказаться и так, что именно теперь он проснулся, а прежде видел долгий сон. Видится же ему, что на этом обшарпанном диване он сиживал не раз, а бывало, и полеживал на нем, задрав ноги на мохнатый валик. Что сон, что явь. Сколько раз мы возвращаемся домой, не подозревая, что вернулись, и глупо норовя уйти?
— Говоришь, в Москве проживает знакомая? Считай, обознался. Маняша отродясь в Москве не бывала. Я бывал, дак и то не по доброй воле, а когда супостат туда задвинул. За оборону Москвы медаль имею, после тебе покажу. Ты ведь, я вижу, не шибко торопишься?
— Да вроде нет.
— Куда спешить? Для нас с тобой уж спешка миновала.
— Разве миновала? — удивился Певунов, попадая под власть непомерного простодушия старика, обладающего каким-то тайным знанием.
— А сам-то рази не чуешь? — Старик ухмыльнулся и заговорщицки подмигнул из-под очков. — У каждого свой предел обозначен. У одного — омут, у другого — санаторий. Добрел до предела, разом угомонись и жди…
Маняша впорхнула в горницу, чудом уместив на деревянном подносе множество мисок и плошек. Стол мгновенно был уставлен снедью. Появились на нем малосоленые огурчики, квашеная капуста, пронизанная кровинками моркови, блюдо с нарезанной ветчиной и чугун с дымящейся картошкой, а поверх всего взгромоздился на стол не меньше, чем пятилитровый кувшин, откуда поплыл в ноздри аромат сладко-подопревших ягод. Не заметил Певунов, как переместился к столу, как потекла диковинная, блаженная трапеза, сдобренная неспешным разговором, и лишь немного погодя обнаружил себя окончательно разомлевшим с кружкой прогоркло-кислого, духмяного питья в руке.
— Нина, а скажите, что же это мы пьем?
— Не Нина я, не Нина, — лукавила женщина. — А пусть хоть и Нина, не важно. Вы пейте, не сомневайтесь, вреда не будет. Домашняя настоечка без градусов, а душе в радость.
Под действием безградусной настоечки Певунова все пуще манила к себе откровенно-вызывающая, золотистая усмешка Маняши.
— Идти все же надо! — спохватился он в какой-то момент. — В санатории беспокоятся. Еще и погоню организуют.
— Куда пойдешь, служивый? — Старик Володя замаячил перед глазами озорной бороденкой. — Не ты первый из санатория сбегаешь. Идти тебе некуда. Стемнеет скоро. Долго ли запетлять в незнакомых местах.
— Что ж в самом деле, я и жить у вас буду? — без охоты возразил Певунов. — Чудное дело.
— А что, и поживи, — согласился старик, как о давно решенном. — Мужские руки в доме не лишние. Вон забор с зимы каши просит, крышу с сарая того и гляди ветром сдует.
— Хорошо бы, Павел сбегал в санаторий, предупредил, что я не пропал без вести.
Маняша чуть нахмурилась, но старик сказал:
— А чего бы и нет. Он малец шустрый, беги, Пашка, дорогу знаешь?
Павла тут же вымело из избы.
Певунов ничему не удивлялся, его лишь смущало некоторое затишье за столом и то, что взгляды старика и Маняши были устремлены на него как бы с соболезнованием.
