Марк Ланской - Трудный поиск. Глухое дело
Игорь Сергеевич слушал, подперев кулаком скулу. Анатолий словно натянул невидимую узду, и его мысль, все эти дни работавшая в лихорадочном темпе над одним вопросом: «Как вызволить сына?» — круто свернула в сторону. Он еще не понял, чего добивается Катин муж, но уже верил ему и чувствовал себя виноватым перед ним. Он только сейчас разглядел худое, с ранними морщинами лицо Анатолия и представил себя на его месте. В изоляторе не один Генка, и о каждом он должен думать, обязан думать, — такая уж у него проклятущая работа.
— Как ты Гену считаешь? — спросил Игорь Сергеевич. — Пропащий он, по-твоему?
— Вернемся к Генке. Влез он в болото глубоко, гораздо глубже, чем ты думаешь. Но и пропащим его только дурак назовет. Для него сейчас решающие дни. В душе у него борьба: признаваться во всем, что он знает, рвать навсегда все связи с подлецами, затащившими его в трясину, или попытаться выкрутиться, заслужить благодарность тех, кто пока ушел от милиции, остаться кандидатом на новые преступления. Как ты думаешь, ты и Ксения Петровна, в каком направлении вы работаете, как на Генку влияете?
— А ты уверен, что у него есть что скрывать?
— Уверен. Главного своего учителя по грязным делам он укрывает. Точно известно, что они встречались, что через Генку он проводил свои операции, куда более опасные, чем торговля рубашками. А Генка отрицает, И ты, хочешь того или не хочешь, помогаешь ему, внушаешь, что лучшая тактика — отпираться, а если признается, то и наказанье будет больше.
— А действительно больше дадут?
— Не об этом тебе заботиться нужно, больше или меньше. А о том, чтобы он очистился полностью, чтобы честным вышел, вот главное. А если хочешь знать мое мнение, то думаю, что наоборот, чистосердечное признание всегда помогает суду смягчить наказание. И если он будет вести себя на суде как искренний, раскрывший душу человек, уверен, что многое ему простится.
— Погоню я его к чертям собачьим.
— Кого? — спросил Анатолий.
— Адвоката.
— Этого делать не нужно. Умный адвокат на процессе всегда может пользу принести. Ты с ним по-свойски поговори, скажи, что хочешь от сына полного раскаяния. Что тебе не все равно, каким он домой придет — изловчившимся или с чистой совестью. А может быть, тебе все равно, лишь бы скорее?
— Ладно... В этом ты прав.
— Сына хочешь повидать? — спросил Анатолий неожиданно для самого себя.
— Когда?
— Сейчас.
Не сразу, словно проверив и собрав силы, ответил Игорь Сергеевич:
— Позволь.
Анатолий встал, но, прежде чем выйти, сказал:
— Сейчас его приведут, а я вернусь минут через пятнадцать.
Как ни готовился Игорь Сергеевич, но когда Гена вошел, он с большим трудом сдержал себя, не поддался чувству жалости. Чужой и страшной показалась ему остриженная голова на длинной мальчишеской шее. За оттопыренными ушами торчали клочья волос, небрежно оставленных парикмахером. Кисти покрасневших рук вылезали из коротких рукавов и не знали, куда деваться.
Игорь Сергеевич пошел навстречу, протянул руку, но не обнял, не дал ни одному мускулу на лице отразить теплоту отцовского чувства. Усадив сына рядом, он сказал:
— Утешать я тебя больше не буду. И винить не буду: сам виноват. Прошу тебя об одном — помоги мне снова стать счастливым отцом. Не заслужил я такого наказания — иметь сына-преступника.
Всего ожидал Гена от своего отца. Иногда думалось, что он при встрече собьет с ног в приступе ярости, или горой встанет за любимого сына, обрушит гнев на милицию и прокуратуру. Не ждал он только таких слов. Он всегда им гордился, своим отцом, его ростом, силой, орденами, портретами в газетах. И как в далеком детстве, захотелось ему прижаться щекой к твердому плечу, чтобы орденские ленточки были рядом, у глаз.
— Что случилось, того не зачеркнешь, — непривычно тихим, как будто больным голосом продолжал Игорь Сергеевич, — замаран ты с головы до ног. Нужно очиститься. Все до последнего пятнышка снять с себя. Пусть знают все, и судьи пусть знают, что сын Игоря Рыжова хотя и оступился, но способен и подняться. Хватит у тебя на это смелости. Верно?
— Да, папа.
— Все в твоих руках — и твоя жизнь и мое честное имя. Слышишь ты меня?
— Слышу, папа.
— Пока не раскаешься, не сможешь людям в глаза смотреть, и я не смогу... — Игорь Сергеевич помолчал, как будто нечаянно положил руку на костлявую коленку сына. — Как суд рассудит, не знаю. Верю, что строго не накажут. Если в искренность твою поверят, не должны за проволоку упрятать. Не должны. Увезу я тебя на Север. И мать увезу. Школу там кончишь, и работу интересную найду. Будешь при мне. Хочешь?
— Хочу, папа.
В комнату вошел Анатолий. Гена по привычке вскочил. Игорь Сергеевич горько усмехнулся.
— Потолковали? — спросил Анатолий.
— Ты вот что, — обратился Игорь Сергеевич к сыну, — ты ему, Анатолию, верь, как мне. Понял? Как мне!
— Понял, папа.
— Что матери передать?
Гена пожал плечами, закрыл рукавом глаза. Заикаясь, по-детски сказал:
— Скажи, что б-больше не буду.
Игорь Сергеевич длинной своей ручищей охватил плечи сына, сжал, отпустил и кивнул Анатолию.
— Можешь идти, — сказал Анатолий Гене.
24
Антошка не раз звонила Воронцовым. Звонила, когда заведомо знала, что Анатолия нет дома. Не называя себя, она нежнейшим голосом справлялась, когда можно застать Анатолия Степановича. Цель была невысокая — позлить Катину родню и отвести душу. На этот раз она позвонила поздно вечером. Сначала подошла Катя, потом Анатолий.
— Мне очень нужно тебя видеть, — сказала Антошка, — срочно.
— Приезжай, пожалуйста.
— Можно?
— Почему же нельзя?
Никто из знакомых Анатолия к Воронцовым не заходил, встречался с ними Анатолий на стороне. Он привык к тому, что все дела, занимавшие его мысли, и люди, имевшие отношение к его делам, были за пределами этой чужой квартиры. Сюда он сам приходил по инерции, ругая себя и не находя сил осуществить давно принятое, единственно разумное решение.
Все правильные выводы, которые приходили на ум, когда он наедине с собой или в беседах с Ольгой Васильевной обсуждал свою нескладную жизнь, теряли силу в присутствии Кати. Он видел в ней жертву родительской глупости, терялся, когда она плакала, верил, что она его любит. Обдуманная твердость казалась ему в такие минуты недопустимой жестокостью, и окончательное решение снова отодвигалось в будущее. Ничто так легко не откладывается до бесконечности, как правильные, но трудные решения.
Когда Антошка спросила, можно ли приехать, он действительно не понял, почему бы ей этого не сделать. Ему и на ум не пришло, что ее приход может не понравиться Кате. Предвидеть такое он был не способен.
— Кто это? — спросила Катя.
— Антошка, дочь Ольги Васильевны.
— Забавно, — протянула Катя. Она узнала голос, досаждавший ей по телефону, но только сейчас поняла, что он принадлежит Антошке. В ее представлении Антошка была еще маленькой девчушкой, которую она когда-то видела, навещая Ольгу Васильевну. — Что ей нужно?
— Не знаю, наверно мать что-нибудь поручила. Придет, расскажет.
Вечер выдался благополучный. Они сходили в кино, счастливо избежали в разговоре больной темы и мирно занимались каждый своим делом. Анатолий писал и перечеркивал отчет о ходе педагогического эксперимента, запрошенный начальством, а Катя перелистывала комплект польского журнала мод. Стариков дома не было, отбывали повинность на каком-то юбилее, где обязательно нужно было показаться.
Антошка выглядела необычно. Уголки глаз были оттянуты черным карандашом чуть не до ушей. Новая прическа придала ее мальчишескому лицу залихватское выражение. Пестрая кофточка была стянута до полной узости на тонкой талии. Анатолий не знал, что она явилась в полном вооружении на поединок с Катей: «Смотри и сравнивай, кто из нас лучше».
Она вошла размашистым шагом, ничем не выдавая своего смущения, говорила в полный голос, протянула Кате руку, как старой знакомой, и уселась в первое попавшееся кресло, как будто бывала здесь запросто. Она не удостоила взглядом обстановку продуманного уюта, созданного Катей, и сразу же приступила к подробному рассказу о поездке в спортивно-трудовой лагерь.
Антошка впервые видела Анатолия в семейной обстановке, видела рядом женщину, которая имела право называть его «мой муж», и ей захотелось зареветь, броситься вон из этой квартиры. Поэтому она чересчур звонко и весело, не к месту смеясь, рассказывала о комиссарах, об испорченных мальчишках, ставших такими славными спортсменами и музыкантами. При этом она смотрела на Анатолия, улыбалась ему, как будто никого больше в комнате не было.
Анатолий слушал с интересом, но не понимал, какая срочность в этом рассказе, почему Антошке потребовалось примчаться к нему именно сегодня вечером. Что-то в ее поведении показалось ему искусственным, неискренним, но разобраться в ее чувствах он и не пытался. Антошка сама сообразила, что пора как-то оправдать свой поздний визит.
