Борис Блинов - Порт
Она не проходила, но ему казалось, что он слышит где-то на этажах ее крикливый голос.
— Что, была вчера поддача? — спросил док.
Ярцев прислушивался к доносившимся голосам. «Определенно женский голос, только, может быть, не ее, за таким фоном разве поймешь».
Он кивнул доктору и опустил рукав рубашки.
— Пока не бегай, — сказал док. — И не пей.
— Бог с тобой! — возмутился Ярцев. — Я в рот не брал уже две недели.
— Странно, — произнес док. — Очень странно. Что же с тобой? — Он потрогал полировку стола и потер пальцы, будто сшелушивая песчинку.
— А-а-а, понял, ты и есть чертушка! — обрадованно выкрикнул Олег. Такое же движение появилось у Натальи последнее время.
— Олег, не надо, Олег. Хочешь, я тебе освобождение выпишу? — испуганно отстраняясь, предложил док.
— Ты что, меня за дурака считаешь? — сказал Ярцев, быстро подымаясь.
— Счас, счас. Ты хоть таблетки возьми, — всполошился док. — Куда же ты?
Ярцев был уже у порога. Голос слышался сверху, со второй палубы. Ярцев взлетел по лестнице и на следующем пролете чуть не натолкнулся на Наталью. Она выясняла отношения со старпомом. Они прижались к переборке, пропуская его. Дороги назад уже не было. С независимым видом он прошел мимо них и дальше, вверх, на мостик — больше никуда не свернешь.
Зашел, остановился около авторулевого. Стрелки курсов бегали по шкале друг за другом, иногда замирая чуть левее ноля. Пассат дул на исходе, тропики кончались.
С крыла появился третий штурман с секстантом в руках.
— Солнце зашло, не могу точку взять, — пожаловался он.
Ярцев открыл регистратор маневров, надавил клавишу. Печатная машинка отстучала время, старое, трехнедельной давности — датчик опускали только на швартовках.
— Точка отсчета — это солнце, и никак не меньше, — сказал он.
Штурман, облокотившись на «прилавок», наблюдал воду в лобовое стекло.
— Жара спадает. Скоро конец загару.
— Да, скоро конец, — отозвался Ярцев.
Он попробовал представить ее в купальнике. Что-то бесплотное, белесое в веснушках промелькнуло на миг. Он вблизи в купальнике ее не видел, не хотел. Тело его совсем не интересовало. Оно будто чужое было, не ее, и вызывало у Ярцева ханжеское желание набросить на него одежды.
Нос судна поднимался, задираясь за горизонт и мягко оседая, но его колебания не доходили до мостика. Спокойная, недвижимая палуба, унылое однообразие воды и тишина.
— Сколько до горизонта? — спросил Ярцев.
— Семнадцать миль, — черкнув карандашом, ответил штурман. — А глубина — две тысячи. Смотри, где мы идем, на траверсе Тристан-да-Кунья.
— Некогда мне, — сказал Ярцев.
Он вышел на крыло мостика, прильнул к пеленгатору. Все та же рябая, обесцвеченная вода, плавно смыкающаяся с обесцвеченным небом. А под килем ее — два километра и только двадцать метров освещены.
Медленно, задерживая шаг на ступеньках, он побрел по наружным трапам вниз.
Надо дать ей время вернуться. Машина крутится, значит, она вышла ненадолго. Может быть, даже, когда он сидел у дока, она вошла с другого борта. Он же не заглянул к ней, а сразу помчался наверх.
Ярцев прибавил шаг, спустился на корму и по правому борту быстро дошел до двери надстройки, рывком распахнул ее.
Вот теперь уже точно, ее голос. А у прачечной стоит Алик, застенчиво улыбаясь, и Миша Рыбаков трясет кудрями и скалит белые зубы. Она внутри размешивает белье и, повернув к ним голову, заливается молодым, счастливым смехом. И прямо этим смеющимся взглядом она ударила по Ярцеву, словно пригвоздила его к месту и проводила еще, пока он, с трудом передвигая ноги, проходил мимо, не отрывая от нее глаз. Ох, как ожгло! Будто снова замкнул на себя триста восемьдесят.
Перед тем как спуститься в машину, он покурил в раздевалке, наслаждаясь внутренней тишиной, душевным покоем и возможностью снова трезво смотреть на вещи.
Что за наваждение! Что за вирус такой он подцепил! Самое странное, что ему ничего от нее не нужно, ни близости, ни общения, только видеть ее периодически. Как избавиться от этой гнетущей зависимости? Себя перебороть? Войти в приятельские отношения? Наверняка ведь все рассеется. Что в ней есть-то? Красивые волосы, глаза? Незаконченные восемь классов? Вон Наталья говорит — и корыстна она, и на доллары целится. Чем она привлекает?
У кого это рассказ есть? Руки у мертвеца под простыней шевелились. Мальчонка подошел и, превозмогая ужас, сдернул простыню. А под простыней — мышь.
Просто нужно внести ясность, увидеть, и все встанет на свои естественные места.
«Все, точка. Поговорю с ней при первой же возможности», — решил Ярцев и успокоенный стал спускаться в машину.
«А почему у нее восьми классов нет? У нас же всеобщее среднее образование, — подумал он на ходу. — Почему у нее судьба такая странная?»
Возможность поговорить с ней представилась в этот же день. В конце рабочего дня она терла палубу перед кабинетом доктора, и Ярцев подошел к ней почти под самую швабру.
— Вы дали мне одну наволочку вместо двух, — сказал он решительно.
Она удивленно вскинула на него глаза, маленькие, ненакрашенные, с чуть припухлыми веками. Куда-то исчезла из них рысья хищность, замешательство, растерянность в них отразились.
— Какую наволочку?
— Одну наволочку вы мне дали вместо двух. У меня две подушки, мне надо две наволочки, — обстоятельно пояснил Ярцев.
— Большую или маленькую? — спросила она.
Он не знал какую — что он их, мерил? — и ответил наугад:
— Большую.
— Хорошо, — сказала она.
Он стоял перед ней, смотрел на ее лицо, обсыпанное веснушками. Волосы ее были гладко заправлены под косынку, и от этого скуластое лицо казалось большим, грубоватым.
«Ну вот, — подумал Ярцев, — ничего в ней нет, и я теперь спокоен. И буду спокоен».
— Мне бы наволочку, — сказал он.
— Я вам принесу, — ответила она, с каким-то ожиданием на него глядя.
— Спасибо, — сказал он.
Она была такой естественной, без грима, без ужимок, и лицо у нее было такое простое, милое, что он подумал: в поле бы ей работать.
— Я вам принесу сегодня вечером, — тихо произнесла она.
Что-то надо было, сделать, наверное, или сказать. Она чего-то ждала. Ярцев не понимал. Он хотел спросить, чего она ждет. До нее было близко, рукой можно дотянуться, но у него никакого желания не было ее касаться.
«Хорошо, что я заговорил. Так все просто. И еще, вечером она придет, принесет наволочку, но это уже лишнее. Впрочем, пусть приходит, если это нужно по делу».
— Вы просто ошиблись, — сказал он.
— Да, — сказала она, — одну маленькую наволочку.
— Можно и большую, — сказал Ярцев. — У меня две подушки, мне надо две наволочки, а не одну.
— Я понимаю, — кивнула она, — для двух подушек надо две маленькие наволочки или одну большую, если кто любит высоко спать.
— Как же так? — в замешательстве произнес Ярцев. — Я думал, каждой подушке положена отдельная наволочка?
— Я вам дала одну большую, а вы хотите две маленькие, так и скажите, — в голосе ее послышалось нетерпение.
— Я так и говорю. Зачем мне одна большая-то? У меня ведь две подушки. Неужели не ясно.
— Что вы мне голову морочите? Надо вам наволочку — заберите, хоть сейчас.
От ее окрепшего голоса Ярцев поморщился.
«Куда же мне сейчас, — подумал Ярцев. — Я ведь в рефотделение иду. Мне там не нужна наволочка».
— Мне в каюту надо наволочку, для постели, — еще раз пояснил он.
— Надо же! Для постели! А я думала, в очередь за мукой!
«Да она, кажется, смеется надо мной?»
— Послушайте, почему вы опять кричите? Я ведь с вами спокойно разговариваю.
— Да о чем разговариваешь-то! Ты подумай! Что ты мне тут долдонишь.
— Как вы не можете понять, — чувствуя свою неспособность объяснить ей, сказал Ярцев. — Я не хочу спать на голой подушке!
— Нет, ты чокнутый, право слово. Я сейчас доктора позову!
— Я был у доктора сегодня утром, — произнес Олег. — Он мне давление измерял.
— О господи, — простонала она. — Пусти меня! Уйди с дороги! Я тебя сейчас огрею!
Бросив швабру на пол, она промчалась мимо, обдав Олега запахом пота и крепких духов.
«Все-таки она очень груба, даже странно, — подумал Олег, вдыхая исчезающий запах. — И бестолкова к тому же… Куда это она помчалась? Мы ведь так и не договорились».
5
Оставшиеся до промысла дни он почти не вылезал из ЦПУ, занимаясь установкой. Вся остальная работа шла сама по себе, почти без его участия. Электрики несли вахту, делали профилактические ремонты по графику и к нему обращались только когда что-то не ладилось. Дед стал неразговорчив и только временами обращал его внимание на тот или иной объект.
