Екатерина Шереметьева - Весны гонцы 2
С какими глазами показаться в кружке? Сразу спросят: «Как премьера?» Ведь не соврешь… Не пойти, позвонить — заболела. Стыдно. Ой, до чего же стала скучная, глаза, как у дохлой рыбы, мажь губы или не мажь — уродина, кислая! А!.. Плевать на все — под гримом красивая. Нет, как Сашка умеет обидеть: «Думаешь, красотка, так можно играть неведомо что?» Не хочу терпеть, не хочу быть хуже всех, не хочу… Ничего не хочу! Как завтра играть?
Ф-фу, холодно! Не мороз, а какая-то мозглятина. Женька придумал словечко: «Измразь» — ползет, пробирает до души. Тошно толкаться в автобусе — пройти до следующей остановки, что ли? Не хочу больше так. Что ни сделаю, плохо! Красная кофточка для встречи с участниками гражданской войны — безвкусица! Отвечать на шутки чужого дядьки в автобусе — недостойно. На собрании выступила — глупо. Засмеялась на лекции — распущенность. В кружке не сумела себя поставить. А уж на репетициях — все ужасно. Не хочу больше. Разве может человек жить, если никому от него ничего хорошего? Тогда ничего не хочется, тогда… мутная скука. Не хочу. Не могу. Не буду. Говорит: «Талантливая, талантливая», — а относится, как к самой распропащей бездари.
После ссоры ночью и сегодня был нежный, деликатный. Ведь иногда такой добрый… А потом опять бешеный. И никак не узнаешь, с чего взбесится. И вечно одно и то же: «Легкомысленная эгоистка». Это, конечно, правда, только не потому не выходит Дуня. Я люблю всех ребят и стараюсь им сделать лучше. Нет, как же завтра играть?
Из будки телефона-автомата вышел высокий моряк и остановился, решая, куда идти.
Алена стремительно, будто боясь опоздать, пролетела мимо него в будку, зачерпнула в кармане горсть мелочи, выбрала пятнадцать копеек. Сердце забилось у самого горла. Как давно, почти год! Все равно — не забыть эти цифры во всю жизнь. Зачем набрала? Низкие медленные гудки — вешай трубку, Елена, — все!
— Вас слушают.
Не может быть!..
— Это я. Глебка, родной…
Ее не могли слышать — она не нажала кнопку. В трубке раздалось громче незабытое: вас слушают.
— Глебка, хороший, родной, это я.
— Телефон у вас испорчен, что ли. — Глеб дунул. — Вас слушают. — Подождал и повесил трубку.
Он здесь. Давно? Надолго? Как чудо! А если совсем? Может быть, они встретятся на улице?.. Редко теперь она ходит одна. Может быть, он уже видел ее из машины? Ну и что? Она не нужна ему. Ему не нужна и никому не нужна, самой себе не нужна…
— Девушка, мечтать можно без телефона, на вольном просторе, — сердито сказал мужчина, приоткрыв дверь будки.
— Я жду! — огрызнулась Алена. Заметила, что у нее мокрое лицо, крепче прижала трубку — в ухо втыкались писклявые гудочки, незаметно обтерла варежкой щеки. Потом сказала громко: — Спасибо. А когда она будет дома? Спасибо. — И вышла.
Она вглядывалась в прохожих, искала в вечерней толкучке улицы… Дура, он же сидит у себя в институте. Он здесь. «Я всегда тебе друг… Вспоминай обо мне, пожалуйста, весело». Позвонить ему завтра: «Как ты живешь, Глеб? Я часто думаю о тебе. Я соскучилась. Ты не хочешь видеть меня? Мы ведь друзья. А у меня полный завал с Дуней. Приходи на спектакль, я очень хочу…» Дура! Почему не сказала этого сейчас, сегодня? И завтра бы уже увидела его… Сашка? С ума сойдет. Нет, я все-таки могу… А Сашка?
Ей загородил дорогу высокий человек в драповом пальто, в серой каракулевой шапке.
— Олег! Напугал. Я не узнала. Такой роскошный дядя! Откуда это? — Говорила, чтоб не молчать, так же механически погладила мягкий лацкан пальто.
— Идешь — никого не видишь и вообще никого не видишь. Уже месяц хожу в этом. Папка подарил к рождению. Ты тогда не соизволила.
Алена не была на рождении Олега — сочинила грипп, чтобы не ссориться с Сашкой.
— Да, болела! Проводи до остановки. Ты куда?
Олег отвел глаза:
— Да тут… по маминому поручению… Недалеко.
Неужели появилась у него девушка? Ну и хорошо. Пора, взрослый, красивый — хорошо!
— А я — на кружок. Сегодня прогон двух актов. Ты невозможно похож стал на Александра Андреича. И вообще ужасно поумнел.
Олег молча поддержал ее у обледенелой выбоины тротуара. Давно ли было так легко с ним болтать, спорить, ссориться, через минуту начисто забывать о ссорах?.. Сейчас ни ссоры, ни близости. Алене стало одиноко до слез.
— Почему ты чужой?
— Я? Это ты на всех наплевала. Запуталась в семейном счастье… Вообще потеряла индивидуальность. Если я когда-нибудь женюсь и моя жена вот так облиняет… Где «буйство глаз и половодье чувств?» — Он взял ее за локоть. — Каждый человек в жизни и особенно в работе должен сохранять свой суверенитет и уважать чужой. Не согласна? — Олег заглянул в лицо, тряхнул ее руку.
До вчерашнего спектакля она бы яростно заспорила или прогнала бы его, не стала слушать. Сейчас ни сил, ни слов, в ушах — голос Глеба (он здесь!). Запуталась. Что? Запуталась в семейном счастье? Уткнулась в свое? Нет, только не разреветься!
— Я просто думаю о другом. В кружке прогон двух актов. Спасибо, что проводил.
Олег пожал плечами, чмокнул ее в лоб и стал подсаживать в автобус.
* * *Разговор о «Снежной королеве» подошел к концу. Анна Григорьевна откинулась на спинку кресла. Саша еще что-то записывал в клеенчатую тетрадь. На верхнюю часть его лица падала тень абажура, рот и подбородок, ярко высвеченные, казались тяжелее и еще упрямее.
Умный, талантливый, хороший парень. А любовь ревнивая, жадная, деспотичная, как стихийное бедствие для обоих. Как сложился такой характер? С какой стороны подступиться к нему? Мучается, похудел, пожелтел, а как его повернуть?
— Я вас задерживаю? Я сейчас, Анна Григорьевна.
— Нет. Нам нужно еще поговорить о Лене.
У Саши дрогнули веки, он выпрямился, опустил взгляд, лицо застыло.
— Лена — актриса редкого дарования, редкой индивидуальности. На нас ответственность не только за близкого человека, а еще за большой талант.
Тревожно сверкнули «черные огни», и Саша опустил взгляд.
— Она впечатлительна до крайности, нежная, даже хрупкая. Это всё — черты таланта, и с ними надо считаться. Как бы мы с вами ни старались, легко она не проживет. А человеку так нужна радость!
Саша молчал, смотрел вниз, крутил в длинных пальцах «вечную ручку». Замершее лицо в тени абажура казалось спящим, только сон ему виделся неспокойный. Как он не понимает: самая гибкая пружина сжимается до поры, а уж выпрямится — тогда держись!..
— Вы, конечно, знаете: Алена из той категории людей, которые очень склонны себя уничтожать и особенно нуждаются в поддержке, в доверии. Если хотите, даже в восхищении окружающих.
Саша крутил ручку, по худым щекам метались желваки.
— Вы думаете, что и так слишком много вокруг нее фимиама и восторгов? Так ведь она же верит не кому-нибудь, а вам. Нельзя только требовать, Саша. Каждый нуждается в похвале, в доверии. Я очень себя виню в ее неудаче — проглядела, когда, как, отчего она потеряла уверенность. Надо ее успокоить. Лучше всего это можете сделать вы. — «Что он молчит, как немой, и не смотрит? Дикий характер». — Саша, я ведь не лекцию читаю. Не хотите разговаривать — скажите.
Он сжал рукой виски, прикрывая глаза.
— Не знаю, Анна Григорьевна. Не знаю, что вам… Не знаю. Раньше было… Сам не понимаю ничего. — Он крепче сжал виски, лоб вздулся поперечными складками.
— Саша, я беспокоюсь о вас обоих, о вас вместе. Вы мне дороги так же, как Лена. Любыми словами, как выйдет, скажите, что вас мучает?
Он опустил руку, — безнадежно больные так смотрят на врачей, поманивших выздоровлением:
— Вам кажется — с ней легко?
— Нет, не кажется. Но кажется, что вы неверно относитесь ко многим ее чертам и поступкам. — «Ни за что не поверит, что крестьянская домостроевщина, самолюбивая мужская ревность путают его — комсомольца пятидесятых годов». — Мы, Саша, первооткрыватели во всем. Много прекрасного в человеческих отношениях, что расцветало при Ленине, смято годами культа. Приходится восстанавливать. Труднее, чем разрушенные города. А семью надо строить без тени культа мужчины.
Саша встрепенулся:
— Алена домашней требухой не загружена.
— Знаю и ценю. Но есть вещи посложнее, поглубже. Мы отлично понимаем теоретически, что каждый прежде всего должен работать над самим собой. А на практике почему-то рьяно заботимся о перевоспитании соседа. И в семье: не так стараемся сами подстроиться к характеру, вкусам, особенностям близкого человека, как стремимся его всячески обкорнать, вытянуть — словом, уложить на прокрустово ложе своего идеала. И получается не сотрудничество двух людей, а непрестанная борьба. Ну, а уж в борьбе-то всякое бывает.
— И к недостаткам — подстраиваться?
— Да. Недостатки — не пороки. Пороков я у Алены не вижу. — «Поймет он хоть что-нибудь? Или самолюбие и упрямство забивают ум?» — Вы знаете, Саша, если б вдруг Алена стала делать только то, что вы считаете правильным, и ничего неправильного — она бы вам вовсе разонравилась.
