Лидия Обухова - Глубынь-городок. Заноза
Сима смущенно смотрела на это потускневшее сокровище.
— Сейчас возьмешь или после? — деловито осведомилась между тем бабка, готовая уже связать узел.
— После, — поспешно отозвалась Сима и крепко поцеловала Меланью в глубоко запавшие глаза. Они сели на сундук, тесно обнявшись; старуха припала сухонькой головой к Симиному плечу.
— Крапива — постелька моя, соленые слезы — еда моя… — бормотала она, смигивая и глядя неотрывно на холщовый платочек, памятный ей по каким-то давно прошедшим временам. — Так и прожила жизнь, дочушки: как палый лист… Невестой была — Малашей суженый звал. На заручинах руки нам тем белым платком связали. А замуж пошла: «Эй, поди, принеси!» После первого ребенка стал матерью кликать. Потом — бабкой. Умирает он, а я сижу и плачу: «Чего плачешь?» — спрашивает. «Обидно мне, отвечаю. Жизнь прожили — никогда по имени не назвал». Отвернулся. Так и помер молча.
В боковушку вечер пришел раньше, чем во всем остальном доме; на половине Любиковых еще ярко пламенели за окнами багряные мальвы, а здесь три женщины сидели совсем тихо, в полутьме, и уже не могли разглядеть узоров на кофточках и фартуках, все еще разложенных по лавкам.
Казалось, это само старое Полесье пугливо выглядывало из поточенного червями сундука. Нет уж, бог с ними, с узорными намитками, да и с песнями, в которых было больше слез, чем радости!
Женя нашла Симину руку и сжала ее. Та подняла тихие, задумчивые глаза.
«Да, так жили, — казалось, молча говорила она. — А я? Что-то станется со мной?»
— Ты будешь счастливой! — убежденно отозвалась Женя. — Милая Сима, у нас с тобой всё по-другому!
Ее вдруг охватило волнующее, ни с чем не сравнимое ощущение счастья: мы живем в хорошей стране! Даже в самые трудные времена на ней лежит отсвет красного флага. Нет, мы еще не переступили порога. Мы стоим в преддверии будущего, но его цвет и запах уже различимы сквозь утренний туман.
Женя почувствовала себя на какой-то миг старше и умнее, чем была на самом деле: ведь она отвечала за Советскую власть перед этой полесской девушкой, родившейся еще в другом, чуждом нам мире!
Ей сделалось тесно в боковушке, пропитанной запахами сухих трав и старой одежды. Она поднялась и откинула ситцевую занавеску.
— Давай, Сима, споем хорошую песню для бабушки, — предложила она. — Только тихо-тихо, чтоб не разбудить Володяшку!
…Потом, когда уже Сима и Женя лежали вдвоем на толстой беленой простыне, из-под которой сыпались на пол желтые соломинки, они слушали с одинаково сосредоточенными лицами как в репродукторе на любиковской половине сначала долго гудели машины с Красной площади, потом куранты проиграли свои четверти и, наконец, медленно, веско, как молот на наковальню, упал первый удар полуночи. Сима загибала пальцы: один, два, три… Когда она дошла до шестого удара, Женя глубоко вздохнула и задумалась. Часы били еще, но она уже не слушала. Она думала, заедет ли за ней завтра Ключарев, как обещал, и ложится ли сейчас спать Костя Соснин или все еще занят по горло делами.
Накануне они долго бродили по селу, и только когда репродуктор на высоком столбе возле правления передал прощальный бой курантов, Костя остановился и тронул Женю за руку.
— Ну, не хотите оставаться в Братичах, не надо, — досадливо сказал он. — Мы гордые, просить не будем. Только обещайте: каждый раз, как услышите на Красной площади этот бой, отсчитайте пять ударов и на шестом подумайте о нас, полещуках. Это ведь совсем не трудно. Обещаете?
— Обещаю, — серьезно согласилась Женя.
— И кто вас там ожидает, в вашей Москве? — совсем уже сердито выпалил Костя.
Женя виновато улыбнулась.
— Сима, ты кого-нибудь любишь? — спросила вдруг она, прижимаясь щекой к Симиному плечу. Спросила так, как не сможет спросить мать или старшая сестра, а только сверстница.
Сима лежала молча, растерянными глазами уставившись в стенку.
На столе догорала лампа со спущенным фитилем (столбы электропроводки только еще расставляли по Братичам). Слышно было, как за стеной вполголоса выговаривала что-то Шура своему Любикову, и он отвечал ей дружественно, покорно, признавая над собой власть маленькой женщины.
Женя высвободила из-под одеяла руку и, словно закладывая пряди за уши, легко погладила Симины волосы. Она видела, что Сима уже приоткрывала было губы, но вдруг снова сжимала их, удерживая слова. Наконец она хлюпнула носом и ртом, обернулась и доверчиво обняла Женю обеими руками…
Скрывай или не скрывай, все равно приходит время, когда нужно набраться смелости и заглянуть в собственное сердце. И Сима посмотрела в него глазами подруги…
5
Задули такие надрывные ветры, зашумели такие свирепые дожди, словно это была глубокая, беспросветная осень, а не солнечный месяц август.
Крепенькая, как гриб-боровичок, невысокая березка полоскала у Симиного крыльца ветвями. Крупные брызги летели пригоршнями с ее листьев, как с маленьких ладошек; и вся она металась, клонилась в разные стороны растрепанной головой, словно не было ей нигде ни утешения, ни пристанища!
Холодная трава, перевитая дождем, низко стлалась по земле, и только высокие стебли ромашек со слипшимися цветами бились об ноги, когда Сима проходила по двору.
Она рассеянно срывала их; лаская пальцем тусклые, напитавшиеся водой сердцевинки, и вдруг на ходу начинала торопливо обрывать лепестки: «Любит, не любит, поцелует…»
Дождь разражался с неистовой силой, но несколько секунд она стояла неподвижно посреди двора, запрокинув блаженно улыбающееся лицо.
Небо в светло-серых тучах стремительно проносилось над ней. И ей самой казалось, что если раскинуть руки, она тоже облетит весь земной шар легче этой водяной пыли.
Любовь похожа на великие потрясения, на ледолом. Всю зиму река спала спокойно, и ей даже хорошо было под синим льдом. Сонная рыба ходила в ее глубине, не смущая плеском тишины. Какие бы ветры ни летели по равнине, какие бы снегопады ни ломали деревья, — река спала.
Ах, как сладко дремать целую зиму, подложив под голову мягкий бережок!
…И вдруг одним днем лед вскрывается, словно вспарывают тугой коленкор. Со звоном кружатся расколотые льдины, ползут по течению снежные поля… Устоявшаяся жизнь начинает идти по другим законам.
Так, может быть, и любовь преображает человека? Сердце его становится вместительным и чутким, он весь наполняется щедрой силой и чем больше отдает, тем больше у него остается. Нет задачи, которая была бы ему не по плечу; словно бежит впереди со знаменем и, не оглядываясь, знает, что все поднимутся и пойдут за ним вслед.
Рядом с настоящей любовью нет места никаким другим чувствам, даже ревности. Ревность — это уже сомнение, это любовь, раненная в спину.
Но когда любовь здорова, никакая мысль о коварстве не может смутить ее ясности, потому что она вся, как солнечный луч, направлена на другого человека. Ей ничего не надо, кроме счастливого сознания, что он живет, — так она самоотверженна, сама не зная о своей самоотверженности.
Кончилось старое, начинается новое — вот что было ясно Симе.
Но это не значило, что весь прежний мир опостылел ей, отодвинулся куда-то. Нет, он просто осветился новым светом. Самые привычные, обжитые вещи стояли перед ней, будто облитые блеском молнии; она совсем иначе их воспринимала. Ей стало до сердцебиения ясно, как надо жить теперь. Надо быть самой лучшей, самой деятельной, самой красивой и — да! — самой знаменитой. Знаменитой на весь район! Ведь весь район знает уже Василия Емельяновича. Сима еще не решила, как достигнет всего этого, но что все-таки она этого добьется, не вызывало в ней сомнений, потому что Василий Емельянович достоин такой лучшей на свете девушки, и не его вина, что полюбила его просто Сима.
Странно, но Сима не задумывалась, любит ли ее учитель. Ей не хватало на это времени. Все ее душевные силы уходили на то, чтобы самой сделаться достойной любить его. Раньше она спешила на гулянку, едва переменив платок и сбросив у порога набрякшую обувь. Теперь она чаще бывала дома, наводила порядок, шуровала полы так, что они становились белее речного песка, а стекла у нее блестели алмазным блеском. Василий Емельянович никогда не бывал у них в хате, только проходил мимо, да собственно и не его осуждения она боялась. Просто у нее появилась непреодолимая потребность сделать все вокруг себя ясным, чистым, красивым.
— Поспи, — говорила мать, жалея ее и с тайным соболезнованием глядя искоса на это сияющее, словно обрызганное соком лесных ягод лицо.
Сима встряхивала головой и с той же блуждающей щедрой улыбкой смотрела на мать, как и на весь мир.
— Нет, — отвечала она. — Я не устала.
Мать ни о чем не спрашивала ее, но по вечерам, если дочки не было дома, вела долгие осторожные разговоры с Мышняком.
