Анатолий Жуков - Дом для внука
До вечера надо набросать несколько информации и подготовить для печати юбилейную статью местного краеведа о родной Хмелевке — село подошло к своему трехсотлетию.
Он взял с подушки рукописные листки, прихваченные канцелярской скрепкой.
«Возникновение Хмелевки, — писал краевед, — относится ко второй половине XVII века, когда на Волгу стали проникать русские люди и когда для их защиты от набегов кочевников стали воздвигать укрепленные линии (Закамская) и пункты. Решили построить укрепленные пункты, или по-тогдашнему остроги, и на малой речке Утице, недалеко от Волги. В качестве острога и появилась в 1660 году наша Хмелевка.
Хмелевский острог имел 900 сажен в длину и 200 в ширину, а окружность его равнялась 2200 саженям. Острог опоясывал глубокий ров, наполненный водой из Утицы, вдоль рва шли деревянные стены с двумя глухими и шестью проездными башнями. Со степной стороны, — самого опасного места в отношении нападения, было выстроено еще одно небольшое укрепление.
В отличие от других, возведенных по ближним рекам острогов, Хмелевский назывался городком и управлялся воеводой. В городке были административные учреждения — приказная и съезжая избы. Вокруг городка начали селиться пришлые люди, появились слободки.
История названия села не совсем ясна. Одни исследователи говорят, что на лесистых берегах Утицы было великое множество дикого хмеля, который прямо-таки оплетал деревья снизу доверху, другие утверждают, что дело отнюдь не в растении, а в основателе Хмелевки (фамилия его забыта, в сохранившейся царской грамоте 1660 года об основании острога после слова «воевода» текст двух строк полностью размыт, как и в некоторых других местах). Этот основатель якобы обожал хмельную бражку и в каждый праздник наваривал ее столько, что служилые люди гуляли по пять-шесть дней кряду. Местная бражка славилась отменной крепостью и сказочным вкусом и ароматом, секрет которых знал лишь один воевода — основатель Хмелевки. С его смертью драгоценный секрет был утрачен, служилые люди не захотели пить невкусную бражку, перегнали ее, ища секрет, и получили самогонку. Запах и вкус самогонки были плохи, зато крепость великая. Позже на базе этих самогонщиков возник винокуренный завод, слава хмелевцев, любящих погулять, окончательно закрепилась, и село оправдало свое название.
Да, к тому времени Хмелевка стала уже селом, ибо с устройством Оренбургской укрепленной линии (1734–1744 гг.) военное значение Хмелевского и других острогов утратилось. Произошло и закрепощение местного населения. Вместе с землей и другими угодьями оно попадает в руки помещиков, церквей и монастырей.
В годы крестьянских войн под руководством Степана Разина и Емельяна Пугачева жители Хмелевки, как и все Среднее Заволжье, принимали активное участие в борьбе против крепостников. Ненависть к эксплуатации нашла свое выражение и в крестьянских волнениях 60–70-х годов прошлого века и в революционные дни 1905–1907 годов.
Большое торговое село (свыше 3-х тысяч жителей) Хмелевка славилась множеством ремесел и крупной хлебной пристанью. Так, в 1897 году отсюда по Волге было отправлено свыше 600 тысяч пудов хлеба. Между тем множество крестьян разорялось. Достаточно сказать, что больше 20 процентов крестьян Хмелевки сдавали свой земельный надел кулакам. Вся культура села заключалась в начальной школе и врачебном пункте — по народному образованию расходовалось 20 копеек на душу населения в год, а по здравоохранению и того меньше.
В годы гражданской войны Хмелевка однажды стала ареной борьбы с белогвардейцами. Здесь в ночь на 25 сентября 1918 года высадился десант наших войск и, сосредоточившись в соседней Яблоньке (ныне отделение совхоза), обрушился на белых, обеспечив их разгром в Заволжье…»
Далее краевед перечислил известных ветеранов Хмелевки и первым назвал Щербинина А. Г., потом Балагурову О. И., Балагурова И. Н., Ручьеву К. Ю., Чернова И. К., Межову Е. П., Баховея Р. Х…
Киму понравилось, что робкий краевед пошел на нарушение районной табели о рангах и первым назвал не Балагурова, а Щербинина и рядом с ним поставил мать. Не забыл он упомянуть и свергнутого Баховея, хотя и в конце списка. Но статейка в общем была поверхностной, с претензией на историзм.
— Щец-то не похлебаешь, Андреич? Горяченькие.
— Нет, Орина Семеновна, не завлекай.
— Тогда чай пить слезай, читаешь и читаешь, брось. Я фамильный заварила.
— Разве что фамильного.
Верунька ушла в горницу делать уроки, а они в кухне стали чаевничать. Орина Семеновна дула на блюдечко, неторопливо схлебывала и рассказывала, что чай хоть и хороший, но пустой, а могли бы пить с ягодками. Прежде-то в лугах и в лесах пропасть было разных ягод, а теперь придвинули Волгу к самому двору, залили все водой, и не прогневайся, Хмелевка, кончилась твоя воля.
Ким любил такие вот отрадные в своей неспокойной жизни часы, когда сидишь трезвый в чистой избе, дымится ароматный чай, тепло и тихо, а за белым мерзлым окном метет обжигающая поземка, и Орина, вечная вдова и мать солдатская, разворачивает свои мемуары. Хорошо. Отец как-то говорил, что самым трудным в жизни на Севере было то, что обнаружилась вдруг неутолимая необходимость самых обыденных и незаметных прежде вещей. И Зоя рассказывала что-то такое о своем отце — о тяге к уюту нелюдимого Яки, который больше жил в тайге, чем дома.
— …а грамота не спасает, еще хуже делает, — рассуждала Орина Семеновна. — Все грамотные стали, гордые, каждый на свой лад норовит повернуть. А уж у кого власть и сила, тогда держись. Барин Бурков вот был, помещик. — Целую свору собак держал, чтобы чужую скотину травить, если на его поля зайдет, да пушку имел на дворе. Как загуляет, давай из пушки железные шары кидать на Хмелевку. Его именье на Коммунской горе было (Барской ее тогда звали, ту гору), а село — внизу. Вот он сверху и лупил нас. «Уничтожу! Р-решу всех! На колени!» Покуда не придут мужики с поклоном, не перестанет… И Вершков вот был, чтоб ему на том свете провалиться. Этот простого званья, а выбился в богачи — поедом ел народишко. И сыновья вышли звери лютые. Был один, Ермолай, вроде все шутил, веселый, а потом узнали: он сжег Матрену, твою бабку, — в Хмелевке все на него говорили, зря не скажут.
— Ты ее знала?
— Матрешу-то? Да она вроде товарки мне была, на десять годков только старше, как не знать. Нет, вру, на одиннадцать. Андрей Григорьич тогда в губернию уехал, а она весь день сгребала сено с нами. Пришли мы поздно, чуть ноги приволокли, думали, завтра не встанем. А она говорит: я разбужу, Оришка, — это она мне, — спите спокойно. И разбудила… Изба-то у них под соломой была, вспыхнула сразу. Муж мой, царство ему небесное, — Орина Семеновна поставила блюдечко и перекрестилась, — выскочил в одних подштанниках, изба-то уж занялась вся, полыхает, не подойти, и слышит: стучится Матреша в сенях — дверь-то, антихрист, запер снаружи. Потом она, видно, спохватилась, закричала и в избу кинулась, к окошку. Василий мой — ей навстречу, да тут крыша обвалилась, накрыла. Охо-хо-хо-о. Не видал ты ни деда, ни бабки, Андреич. И отца, когда надо, у тебя не было, чужой мужик воспитывал…
Ким усмехнулся:
— Пожалей, пожалей, сердешного. На родной своей сторонушке, я на свете сиротинушка!
— А что, а что, чего ты хвост-то поднял? — Орина Семеновна воззрилась на него сердито, сухонькая, морщинистая. — Неужто не жалко? Своих-то кровных? И-эх… — Отвернулась, подперла щечку рукой, загорюнилась. — Андрей-то Григорьич тогда воротился, а мать не встречает, на месте избы одна печь обгорелая осталась да ворох углей. Думали, решит он Вершковых, под корень изведет. Битком ведь звали, пристальный был, безужасный. А его матрос Межов удержал, заставил не поверить разговорам. Милиция-то ничего не нашла, а они — сама власть, партейная и Советская, нельзя, мол. У нас потом отец-то на квартере стоял до осени. — Орина Семеновна вдруг хохотнула: — А вот Роман Баховей балбес был. В тот вечер приходит к нам и орет на всю избу: «Орина; почему не в ликбезе? Учись, а то налогом обложим!» Это с тремя детьми-то учиться?! Бабья дорога от печи до порога.
В горнице Верунька, стараясь быть услышанной, выразительно читала:
Родила царица в ночь
Не то сына, не то дочь;
Не мышонка, не лягушку,
А неведому зверюшку.
— Он, Баховей-то, с хутора, — повествовала Орина Семеновна. — Тоже смелый был, только заполошный, громкий, песни любил орать. Построит своих комсомольцев в ряды, сам вперед выставится, с флагом, и топают по улице, орут на всю Хмелевку: «Вставай, проклятьем заклейменный…» Ну, он тогда не главный был, в главных твой отец с матросом Межовым ходили. Межов-то женился на Ленке-учительнице, увез ее в губернию, а потом в самое Москву. Тоже, говорят, хватила горюшка, одна сына-то подымала. — И опять неожиданно улыбнулась, поглядела на Кима зоркими мышиными глазками: — А тебя я во-от такого, — показала рукой над полом, — видала. В тот год, как отца твоего увезли. Иду с базара, а Ольга Ивановна встречь мне — в одной руке чемодан, за другую ты держишься; в коротких штанишках, в сандальках… А ты попей, попей чайку-то еще, Андреич, не оставляй, допивать не буду.
