Николай Островский - Том 2. Рожденные бурей
Но тут неожиданно вмешался Потоцкий:
— Повесить всегда можно. А нельзя ли их использовать для наших замыслов?
Эдвард удивленно посмотрел на него.
— Вы думаете? Это же сброд!..
— Ничего, ничего! Пусть отец Иероним с ними побеседует. Скажите им, что если, они к вечеру пришлют пятьдесят человек к вокзалу и помогут нам разоружить немцев, то получат часть добычи, денег и графское прощение, обращаясь к отцу Иерониму, приказал Потоцкий. — Ну, вы сами знаете, как это уладить…
Отец Иероним ушел, но вскоре вернулся.
— Они просят, чтобы сам вельможный пан сказал им это.
Эдвард взглянул на Потоцкого.
— Ничего, подите. Это ведь ни к чему не обязывает.
Эдвард поднялся.
Вечером, когда в усадьбе Могельницких собрались почти все немецкие офицеры, Эдвард с Потоцким, окруженные конвоем, поехали к вокзалу.
Наспех собранные для вечера панны усиленно занимали гостей.
Повеселевший Юзеф не жалел вина.
Немцы понемногу осваивались.
Шмультке и Зонненбург ухаживали за Стефанией. А хитрая полька дарила немцев лукавыми взглядами, хохотала. И никому не могло прийти на ум, что творится сейчас на вокзале.
Длинноногий немецкий солдат бегал от вагона к вагону и радостно кричал в открытые двери:
— Торопитесь получить по сотне марок! А то, чего доброго, не хватит, тогда останетесь с носом. Деньги раздают в первом классе вокзала…
Вагоны опустели. Густая толпа солдат заполнила залы первого и второго классов. Фельдфебель выкрикивал фамилии, а трое служащих управы выдавали каждому стомарковую ассигнацию. У столов — толкотня, крики, споры: кто-то получил дважды, его уличили…
А в это время Дзебек, от которого все еще несло отвратительной вонью, хотя он трижды отмывался в бане, каждый раз вновь отсылаемый туда Вроной, с несколькими жандармами вел к паровозу Воробейко.
— Садись и двигай к эшелону. Подойдешь и сразу же нажимай на все колеса, чтобы эшелон в один момент был вывезен на станцию. Отвезешь версты за четыре и остановись. Смотри у меня, чуть что… — И он показал помощнику машиниста на револьвер.
— Но они ж меня убьют за это!
— Ни черта тебе не будет! Садись и двигай. А будешь разговаривать, тут тебе и амба!
Воробейко, проклиная себя за то, что остался на станции, полез на паровоз.
По станции неслись дикие крики. Громыхая на стрелках, состав, быстро развивая ход, промчался мимо вокзала и скрылся за депо.
Кое-кто из солдат пытался догонять, но вскоре, видя бесполезность этого, останавливался.
Большинство солдат были безоружны. Только унтер-офицеры имели револьверы и некоторые солдаты — тесаки.
— Измена! Нас предали! — неслись со всех сторон возмущенные крики.
Разъяренные солдаты избили ни в чем не повинных служащих управы, опрокинули стол с деньгами.
Белобрысый лейтенант в пенсне, один из оставшихся на вокзале офицеров, пытался навести порядок.
— Кто с оружием, ко мне!
Но было поздно. Вокзал был окружен отрядом Могельницкого и людьми Потоцкого. А дорогу на север преградили холмянцы.
Ими командовал высокий крестьянин, во всем подчиняясь советам Зарембы, который с двумя десятками легионеров тоже был среди холмянцев.
Несколько залпов заставили немецких солдат по одному выйти из здания, как им было приказано.
Через полтора часа, без шинелей, которые с них сняли, а кое-кто и разутый, немцы, окруженные с трех сторон поляками, были выведены за станцию.
— Внимание! — заорал Заремба. — Вам приказано двигаться вперед, не останавливаясь ни на одну минуту. Дойдете до фатерланда и пешком, ничего!
Гробовое молчание было ему ответом.
Несколько сот человек молча шагали по грязи, мрачно опустив головы, затаив лютую ненависть к обманувшим их людям…
— Ну, что я вам говорил? — восхищенно воскликнул Потоцкий, гарцуя на беспокойном коне. — Теперь поедем к господам офицерам. С ними мы будем немножко вежливее. Надо все-таки помнить, что они сегодня вели себя прилично. Я напишу князю Замойскому, чтобы он пропустил их без эксцессов.
— Да, конечно, — согласился Эдвард.
Эшелон промчался мимо пустынного полустанка и через полчаса влетел на соседнюю станцию. Воробейко остановил паровоз и спрыгнул со ступенек.
Со всех сторон к эшелону бежали вооруженные люди.
— Эй, хлопцы, що цэ такэ? Звидкиля состав? Гляды, да ось два нимця! А тут ще одын…
Воробейко окружили. Плотный, широкобородый дядько, перепоясанный пулеметными лентами, с наганом и бомбой за поясом, спросил:
— Кто таким будешь? Отвечай! Я — атаман Березня.
— Повстанцы, значит? — обрадовался Воробейко. — А я думал, чи не панам ли в руки попался? Выходит — своим… — Он радостно улыбался. — А я вам, товарищи, броневик привез и четыре орудия. Будет чем панам припарки ставить… У нас не вышло. Поднялись мы, значит, своих из тюрьмы вызволили, расчихвостили легионеров — так на тебе — немцы вмешались в это дело! Целый полк! Известно, разбили нас. Наши на Сосновку отошли, а у немцев с ляхами кутерьма началась. Взяли меня ляхи за жабры, чтобы я немецкий эшелон со станции вывез. Ну, я и допер сюды. Вот оно как получилось, товарищи!
Окружавшие Воробейко люди молча слушали его.
— А ты, случаем, не из большевиков будешь? — спросил его бородатый, назвавший себя Березней.
— Фактически являюсь партейным коммунистом, — с гордостью ответил Воробейко.
— А-а-а, коммунистом! — И бородатый цинично выругался. — Дак мы вашего брата к ногтю жмем. Берите его, хлопцы!
Воробейко растерянно озирался.
— Кто же вы такие?
— Мы — петлюровцы. Не слыхал таких, а? Жидовский прихвостень! — жестоко оскалил зубы бородатый.
— Стало быть, вы — контра? — упавшим голосом произнес Воробейко.
— Понимай, как хошь. Отведить его за переезд и пустить до Карлы Марксы, ихнего бога, — махнул рукой бородатый.
Несколько человек схватили Воробейко и повели его в сторону.
В эшелоне уже шел грабеж.
— Тут, что ли, кончать будем? Куда его тащить дальше? — сказал один из петлюровцев.
Воробейко с тоской глянул вокруг.
За переездом начиналось поле. Дул холодный ветер. Воробейко вздрогнул от ужаса, что вот его сейчас убьют и никто об этом не узнает даже. И все это так просто…
— Ты православный? Так перекрестись, а то зараз кончим, — спокойно сказал один из петлюровцев.
— За что? — бессознательно спросил Воробейко.
— Сказал атаман — пустить в расход, значит, заслужил…
— Что ж я вам сделал такого? Эшелон с добром пригнал. Разве ж вам не совестно рабочего человека убивать ни за что ни про что?
— Дак ты ж — коммунист?
Воробейко боялся, что ему выстрелят в спину, и поворачивался то к одному, то к другому.
— Мы ж, рабочие, все большевики! Что ж тут такого? У меня отец всю жизнь батрачил. За что ж убивать?
Один из петлюровцев сказал в раздумье:
— Может, мы его в самом деле пустим? На кой он нам?
Другой нерешительно протянул:
— Черт с ним — нехай идет!
Третий, уже снявший винтовку, закинул ее опять за спину.
— Вались, да смотри, не попадайся атаману на глаза. А из коммунии вылазь, дурень!
— А вы мне в спину не жахнете? — откровенно спросил Воробейко. — Ежели так, так лучше бей сейчас в сердце, чтобы не мучиться. Все равно — конец один…
— Валяй, валяй!
Первые десять шагов Воробейко оглядывался, ожидая выстрела. Затем кинулся бежать в поле.
Наутро ударил мороз. Лужи и болота замерзли. В хате Цибуля, в Сосновке, собрался штаб. Было решено: члены ревкома возвращаются в город для работы. Те из рабочих, кто надеялся остаться не открытыми, тоже возвратятся в город. Часть останется в отряде Цибули. Остальные направятся в Павлодзь. К концу заседания прискакал мужик из Холмянки со страшной вестью: Могельницкий приказал повесить в городе против управы одиннадцать холмянцев. Остальным же дали по пятьдесят шомполов и, отобрав лошадей, отпустили домой.
Патлай, Щабель, Чобот и часть рабочих, погрузив на телегу пулеметы, двинулись в Павлодзь. Степовый не захотел возвращаться в город и отправился вместе с ними.
Из шестидесяти отнятых на фольварке лошадей Щабелю удалось выпросить у сосновцев только десяток. Когда телеги, нагруженные ящиками с винтовками и патронами, вывезенными из города, выехали из села, Щабель с десятком конных тоже тронулся в путь.
— Вы уж, девушки, по нас не плачьте! Скоро вернемся, заживем в счастье и добре, — шутил он, прощаясь с Олесей и Саррой. Молодых решено было оставить в Сосновке.
Один за другим в город вернулись Ковалло, Метельский, Ядвига и Раевский.
Ковалло был немало удивлен, когда на крыльце водокачки он увидел хлопотавшую с самоваром незнакомую женщину.
