Роман Солнцев - Красная лошадь на зеленых холмах
Вечером Алмаз надел костюм и пошел искать контору ОМ (Объединение механизаторов), куда он полгода назад забежал в поисках сварщиков, приваривших к железу лошадь… Жаль, что не знал ни имени, ни фамилии хорошего человека, который приглашал его к себе на работу, но помнил: тот, кажется, был парторгом. Алмаз с трудом отыскал длинное деревянное строение без золотых букв на дверях, но Энвера Горяева не оказалось на месте, а вот завтра утром он будет в горкоме, в девять часов.
Наутро Алмаз пошел в горком (на работу не поехал). Его остановил на первом этаже молоденький милиционер, такого же, как и он, возраста:
— Вам к кому?
Алмаз пытался объяснить, но милиционер слушал плохо — он смотрел, как мимо него проходили люди, одних останавливал, других нет. Алмаз заметил, что постовой почти не останавливает людей в белой рубашке с галстуком. А он был в свитерке под пиджаком.
Сам не понимая комичности положения, понесся в магазин, купил белую рубашку, галстук, дома переоделся. Пальто решил не застегивать…
Так и получилось: прошел мимо милиционера — тот совершенно не обратил на него внимания. «Белая рубашка — как пропуск…» — понял Алмаз.
Он поднялся на второй этаж, услышал гул голосов. Подошел к дверям из лакированного рыжего дерева. Прильнул к щелочке. Сразу узнал Горяева — парторг сидел за столом и хмуро смотрел перед собой. Кто-то громко говорил:
— Что же теперь нам делать с глубокоуважаемым Сафой Кирамовичем? Позорная история… Трудно придумать что-либо более авантюристическое, чем эта идея! Зачем? Зачем такие вещи? Я не думаю, что там имели место неточные записи. Нет. Девушки работали до упаду! Но вы-то, уважаемый человек, человек с белой головой… Мне стыдно говорить вам жестокие слова, но я обязан это делать как коммунист, как ваш товарищ… Перед сединами мы всегда склоняемся, хотя крепко подозреваю, что за эти три-четыре года мы все поседеем… (Смех в зале.) Как вы-то, Сафа Кирамович, могли толкнуть их на эту авантюру? Как им теперь смотреть на белый свет? На своих друзей? Ведь оказались-то хвастунами! Хоть посоветовались с ними? Ведь есть вещи физически невозможные! Рекордные цифры должны быть тщательно взвешены! Вы разговаривали с ними?
— Ипташляр… товарищи…
У Алмаза от обиды и гнева словно ватой заткнули уши. Он больше не мог слушать. И здесь то же самое. Забыв, где он, постучался в дверь. Несколько человек взглянули в его сторону. Горяев тоже посмотрел, Алмаз приоткрыл дверь, чтобы тот его узнал, но парторг в ту же секунду отвернулся.
Алмаз тяжело вздохнул, сорвал с горла галстук и поплелся по пустым красным коридорам вниз. Когда очутился на улице, он вспомнил, что не пошел на работу, усмехнулся, сел в автобус.
На РИЗ приехал уже к обеду, что-то делал до вечера, упорно не отвечая на вопросы Наташи и на молчаливые взгляды Нины, он изнывал от желания закричать или заплакать.
Вечером он поплелся к своему общежитию. В комнате были гостьи — две женщины в красных пальто-джерси. А возле них электрики — бритые, розовые, нарядные — в костюмах, в белых рубашках с блестящими запонками. Наверное, поэтому Алмаз их не узнал — привык, что они все время черные, мохнатые, угрюмые.
— Что, парень? — тихо спросил Серега, носатый, в очках. — Забуриваешься помаленьку? Не стоит. Это, Анна Ивановна, наш строитель. Валентина Петровна, раздевайтесь, посидите.
— Да нет же, Сергей Васильевич… ждут нас. Идемте!
Алмаз молча сел на свою кровать. Электрик Иван положил ему на плечо желтую руку, подумал и вытащил из кармана маленького верблюда, сплетенного из толстеньких изолированных проводков — белых, красных, черных. Чуть больше спичечного коробка.
— Вот, — сказал он. — С Новым годом, парень. Держись — не падай.
Электрики и их гостьи ушли. Следом за ними исчез Илья Борисович. Шофер Петя курил, подмигивая Алмазу.
— Переходи к нам, айда-ка! Шоферов не хватает. Вал не тот. Но четыре куска иметь будешь!..
Алмаз, чуть не плача, разглядывал смешного верблюжонка. «Спасибо, Иван. Спасибо, Сергей. Не понял вас Шагидуллин совершенно. А вы вон какие добрые люди…»
Вернулся Илья Борисович. Из карманов пальто оттопыривались бутылки. Догадавшись, о чем говорит шофер Петя, закричал с порога:
— Сделаем! Все это антимония, мой мальчик! Тебе давно бы понюхать пороху! Я поговорю с нашими… пойдешь в шофера или к скреперистам. А это… не расстраивайся. Судьба играет человеком. Сегодня ты, а завтра мы, как сказано в опере Чайковского… И все равно жизнь прекрасна! Я оптимист! Жиз-знь — самое ж изумительное на земле! Ну я еще не готов для речи… Вот выпьем, и я тебе объясню!
Алмаз выпил и сразу опьянел. Одеревенели ноги, побежали по ним искорки, губы перестали слушаться, словно пришитые. Потом это ощущение прошло. Почувствовав себя смелым и бывалым, сказал решительно:
— Я перейду, хочу перейти; работать буду.
Появился облепленный снегом рыжий Вася, принес письмо.
— От Белокурова.
— Дай!.. — Алмаз вырвал конверт. Стал читать. В дрожащем кулаке он стиснул проволочного верблюжонка.
Белокуров писал: «С Новым годом, дорогой Алмаз! Вот так жизнь устроена — спишь и вдруг: труба! Или только на курок нажал и вдруг — отбой. Нервы горят, как проволока при КЗ. Век такой. Я учусь, Алмаз. Что делать? Учиться тоже надо. Мать хочет. Отца жалко… у него тогда случился третий инфаркт, обширный, на задней стенке сердца… самый опасный… Да что говорить?! Он две войны прошел, ранен был, контужен… откуда быть здоровью? А ему ведь было только пятьдесят шесть. Сейчас живут больше… Хорошее у них поколение. А я, Алмаз, тоскую по нашему Кавазу, по РИЗу, по его синим и красным закоулкам, где такие девушки работают — малинник, а не РИЗ! (Куда красивее наших студенток…) Хотел бы снова туда, но не бригадиром. Собачья должность… Хотя можно и бригадиром. Должен же кто-то и этот гуж тянуть?! Ты их не обижай, они нежные. Наверное, уже половина разбежалась? Замуж, конечно, выходят? Ты не видишь ли случайно Женю? Привет от меня… перестала писать… но очень хорошая девушка. Эх, брат, сколько там чудных людей! Ни одного негодяя не помню. Все — «годяи», работают как лошади… Привет сердечный Наташе-большой, и Тане, и Азе, и Оле, и Наташе-маленькой, и Светке… и — не помню — которая нос морщит, и Няне (как она? Все в желтых сапожках?..), и Маше, и в общежитии всем привет: вахтерше тете Лиде, и шоферу Пете, и Васе, и твоему полузэку Илье Борисовичу… будь другом, всем передай. С Новым годом! Всех во сне вижу, всех люблю… Как там наш город? Растет во все стороны? Как общежитие? Вода горячая идет? Как погода? Нынче дождей было много, наверное, намучились… Пиши мне, Алмаз. Ты, наверное, еще вырос. Смотри, слишком высокий вырастешь — глупым станешь, кровь доходить доверху не будет! А чтобы доходила, придется на четвереньках бегать. Ага!.. Пишу на лекции. Студенты, брат, народ как дети. Я и сам становлюсь дитем… Вот посылаю тебе зарисовки на лекции…» (Дальше шли карикатуры, несколько легкомысленные для бывшего пограничника Белокурова, как показалось Алмазу: бегемоты в очках, мартышки с авторучками, какие-то змеи, звезды, интегралы…) И приписка: «Но лекции очень интересные! Профессура! Ты после армии куда думаешь? А может, учиться?! Может, ко мне? У меня бы и жили. Две теперь пустые комнаты… Пиши. Жду. Твой друг Анатолий Белокуров, сержант-студент».
Алмаз прочитал письмо, шевеля губами, и, как рана, зажглась в груди боль-тоска. Он спрятал письмо под подушку и, ни слова никому не говоря, выпил. Рыжий Вася обнял Алмаза:
— Ты не думай… я сочувствую… Ты же не виноват! Тебя втравили. Ты не сам. Я тоже крестьянин. Ты знаешь, какой я хитрый?! У-у, я хитрый. — От него пахло валерьянкой. — Но знаешь, правду тебе скажу? Глупые мы, которые из деревни. Но ты не горюй! Главное, чтоб не гадостно было… Мы трудяги. С нас мал спрос. Какой с меня спрос? — Он пожал плечами. — Можно, я тебя по-русски — Алик? Не горюй, Алик! Не горюй, Санька!.. Мы с тобой — деревня, и если че, ты на меня опирайся.
Выпили еще. Повело Алмаза, как в кузове на повороте.
— А почему у него коричневые глаза… а синие стали? — спросил Алмаз, вспомнив Кирамова.
— Все. Мальчик устал, — Илья Борисович и шофер Петя переглянулись.
Петя поднял обвисшее, очень тонкое тело Алмаза и отнес его на кровать…
…Он еле доработал до обеда. Его мутило.
Наташа-большая поздравила с чем-то бригаду и всех отпустила…
Когда он уже вышел из автобуса возле своего общежития и остановился, машинально взрыхляя носком ботинка свежий снег, то вдруг сообразил, почему отпустили: сегодня же тридцать первое декабря, ночью, наверное, будет Новый год…
Ему сразу захотелось попасть куда-нибудь в очень теплую, уютную комнату, где печь, где кошка мурлычет, где едой пахнет, где хорошие люди смеются и поют, но не было у Алмаза сегодня таких людей, а Нину он не мог видеть…
