Роман Солнцев - Красная лошадь на зеленых холмах
— Как хорошо… — вздохнула Нина и взяла Алмаза под руку.
Вокруг грелись все еще зеленые лопухи, узколистный красный и ржаво-розовый шиповник, репей, давно потерявший свои семена, — остались одни пустые чашки, блестящие, словно металлические ромашки. Папоротник, цвета какао с молоком, увядший, мягкий, без шороха сминался под ногами. В траве шевелились маленькие фиолетовые цветочки — цвели «грабельки». Перецвет…
— Идем вверх и вверх, — сказала Нина. — Ладно?
Они поднимались по склону и наконец вышли на очень высокий холм. Отсюда был виден весь лес внизу. Вдалеке, в светящейся дымке, лежала плоская и темная Кама. А светлый лес — листва почти вся уже опала — был полон людей в красных, желтых, оранжевых, синих одеждах. Люди шли по двое, по трое, останавливались, бежали, садились, смеялись, показывая куда-то руками, блуждали разноцветными точками в пустом лесу на золотой земле. Алмазу показалось, что он никогда не забудет этот лес, увиденный сверху, и смеющихся, красивых женщин с детьми, мужчин и тоненьких мальчиков в красочных куртках. Он обнял Нину и спрятал лицо у нее за спиной.
Они сидели на сухих желтых листьях, вокруг валялись сосновые шишки, дул очень теплый ветер.
— А Танька ночью во-он там прошла… — снова вспомнила Нина о своей подруге.
И они снова целовались.
— Ты чего глаза закрываешь?
— А ты чего оглядываешься?
От Нины сегодня табаком не пахло, губы были мягкие и сладкие, как малина.
— Пойдем отсюда, — предложила она наконец. — Бежим вниз!
Они взялись за руки и побежали.
Остановились перед молоденьким сосняком, голубоватым и очень тугим. Топор его еще не прореживал. Сквозь него можно было идти лишь с великим трудом. Алмаз полез первым, за ним Нина. Они оказались среди сладковатого теплого воздуха, до головокружения пахло сосной, со всех сторон блестели тяжелые хвойные лапы. Если встать на колени, то и вовсе не было видно лиственного красного леса. Только синее небо над головой, да изредка перескакивающий желтый или красный лист, который планировал и вертелся.
Влюбленные сели в этой тесноте на синюю куртку, со всех сторон их подталкивали друг к другу мощные пружинистые лапы сосенок, голубые, как туман…
Они долго молчали в какой-то сладостной полудреме. Только раз она насторожилась, приподнялась. Глянула как-то особенно снизу вверх на него:
— Не надо, не думай об этом… Не пугай меня… Я тебе доверяю, слышишь?
Алмаз моментально покраснел, смутился, он, кажется, не давал ей повода думать, что может посягнуть на невозможное… Закрыл лицо левой рукой, делая вид, что хвоя уколола правое ухо.
— Конечно, конечно…
— Ах, какой ты хороший… — ласково прошептала она и обняла его. — Ты сам не знаешь, какой ты хороший… Алмаз, спой мне какую-нибудь песню. Татарскую. Я очень хочу послушать какую-нибудь очень хорошую татарскую песню. Ведь ты помнишь какую-нибудь?
Алмаз стеснялся петь.
— Мы же друг другу доверяем? — уговаривала Нина. — Разве я пошла бы с тобой в лес… да еще в такую смолу залезла, если бы не доверяла. Тут кричи не кричи — никто не услышит. Спой! А потом я тебе свою, русскую.
— Ну ладно, — сказал тихо и серьезно Алмаз. — Только ты на меня не смотри.
Он выбирал и не мог выбрать, что ей спеть, и наконец еле слышно начал тоскливую и прекрасную:
Сарман буйларында…
Нина слушала, закрыв глаза. Губы плаксиво расползлись. Когда Алмаз закончил, она спрятала голову на его груди. Он гладил золотистые волосы Нины, и ему все казалось, что он сидит на холме и смотрит сверху на желтый лес…
— А ты? Ты? — вспомнил он. — Давай уж и ты.
— Какую же тебе спеть… — говорила Нина. — Ну хочешь… вот… «Подмосковные вечера»?
— Ну-у, это и я знаю. Ты что-нибудь, чего я не знаю… Настоящее русское…
Нина морщила лоб, думала. Потом лицо ее просветлело. Она вздохнула.
— Вот, слушай…
Сладко пел душа-соловушко
в зеленом моем саду:
много-много знал он песен,
слаще не было одной.
Ах, та песнь была заветная,
рвала белу грудь тоской.
А все слушать бы хотелося,
не расстался бы век с ней…
Со того ля со безвременья
опустел зеленый сад.
Много пташек, много песен в нем,
только милой не слыхать.
«Где уж помнить перелетному? —
мне подружки говорят. —
Песню, может быть, постылую
Для него в чужом краю?»
Нет, запел душа-соловушко
в чужой дальней стороне,
он все горький сиротинушка —
он все тот же, что я был.
Не забыл он песнь заветную,
все край родной поет,
все поет в тоске про милую,
с этой песней и умрет…
Они возвращались под вечер, когда огромное темно-малиновое солнце медленно опускалось в Каму. Кричали вороны, перелетая с дерева на дерево, верхушки берез и осин были словно из красного золота. В лесу уж сумерки сгустились, стволы деревьев плохо проглядывались, но земля светилась осенними листьями, и небо горело теплой вечерней зеленью. Алмаз и Нина обернулись на поляне — отсюда особенно хорошо было смотреть на солнце. Они поднялись на пеньки и долго стояли в розовом тепле.
— Я тебе про моих бабушек говорил… — смущенно улыбнулся Алмаз. — А знаешь, мне однажды Белая бабушка такую сказку рассказала. Утром, когда солнце только показывается и еще низко, в нем открываются ворота и выбегает красный маленький конь. Он не выше табуретки, такой конь, но может перелететь через любую реку. Если ты встретишься с ним один на один и напоишь самой чистой водой из чипшё… ну из родника, то он возьмет тебя с собой на ночь, вместе с тобой забежит в красные ворота на закате. И пока ночь, пока солнце холодное, там все можно потрогать руками. Темно-красные дома, деревья, табуны лошадей, овцы, птицы… все они спят, отдыхая после бешеных гонок дня… Походишь по солнцу, а утром тебя обратно через ворота выпустят. Но тут такое испытание! Если немножко задержишься утром — все медное станет золотым, красоты ослепительной, необыкновенной! Но если еще немножко задержишься, то ворота уж больше не откроются. И все солнце превратится в кипящий котел с оловом, и ты умрешь. И на земле родится малыш с твоим именем. Но если хватит мужества и скромности и вовремя уйдешь, то на землю вернешься особенным человеком. К чему медному ты прикоснешься — все будет золото! Тронешь олово — будет серебро! И что-то еще говорила бабушка, я сейчас… что-то сейчас не вспомню… Чушь, конечно! Солнце — вроде атомной бомбы, я знаю.
Нина, смеясь, глядела на закат. И вдруг она стала озабоченной, вынула из кармана куртки зеркальце и заглянула в него.
— Ой, какой я страшненький!..
Торопливо открыла маленькую коробочку, Алмаз отвернулся, но краем глаза видел: ватку макает, лицо, что ли, пудрит. Потом начала ресницы подводить.
— Ой, какой я ужасненький… Ну и измял ты меня, господи!.. А веснушки-то вылезли…
У Алмаза в семье никто не пользовался пудрой или помадой. И он не любил женщин, которые мазались или пудрились. Теперь придется привыкать. Он уже давно уловил странный сладковатый запах на щеках Нины, но не думал, что пудра. Как пахнет!
— Ты и так красивая… — неуклюже сказал он. — Зачем тебе это?
Нина мгновенно стала строгой, отрезала:
— В женские дела не суйся!
И уже более нежно добавила:
— Здесь я, на этом РИЗе, белой стала, как сметана… Ой, поспать бы три недели подряд… Ну идем домой, пока светло.
— А я? — хмуро спросил Алмаз. — Тоже, наверное…
— Ты? — прищурилась Нина. — Что я тебе скажу, Шагидуллин?..
Она ласково улыбалась ему, щекастая, очень румяная, наверное, от пудры, привстала на носки.
— Мно-ого ты еще горя хлебнешь из-за нас… Да и откуда маленькой девочке знать тайны такого большого мальчика?
Глаза ее погасли из-за каких-то своих мыслей, и вдруг Алмаз увидел — Нина стала сейчас как бы старше, на этом вечернем розовом свету: возле глаз и губ появились морщинки, и юноша подумал, что она только ростом маленькая, а, наверное, уже видела жизнь… может быть, даже горе… И он полюбил ее еще больше, пожалел и начал целовать ее лицо, чувствуя на губах запах пудры, или цветочной пыльцы, или осыпавшегося с деревьев золотого сора… Они стояли на опушке леса, у подножия Белых Кораблей, в светло-коричневой тени, только верх у берез горел еще сочной киноварью и желтизной…
11
Беда подходила — все видели.
Но так уж человек устроен, что не тогда вздрогнет, когда молния блеснет, а когда гром грянет, не тогда напугается, когда ружье выстрелит, а когда ветер принесет запах дыма…
Прошли сладкие дни бабьего лета, перецвет почернел в лесу, где Алмаз и Нина еще дважды скрывались в молоденьком упругом соснячке. Фиолетовые цветочки «грабелек» под ногами увяли, исчезли, в городе засвистели голые прутья тополей, ни одного желтого листа на березах и кленах не осталось, если и сохранился где — прилип к стене дома, покрылся прозрачным ледком и засветился, как музейное золото. Все, пора и зиме! Перед рассветом начались снегопады, и такие мощные, что только к вечеру снег вытаивал… А потом и вовсе завьюжило, посадило дома в белые подушки, порвало провода на северо-восточной окраине, забило трансформатор возле БСИ — вспыхнул, железный, как куча хвороста! И с каждым днем все раньше темнело, позже светало, теперь в общежитии круглые сутки горело электричество: кто со смены, кому на смену, скоро конец года, и приходится торопиться, особенно тем, кто во всеуслышание идет на рекорды…
