Василе Василаке - Алба, отчинка моя…
После таких слов и Надя стала рассказывать о Рарице, как выкрутасничала с ней судьба.
— И пошла она, бедная моя сестренка, за водой… Побежала… ох, если б за водой! Со всех ног побежала, и нет ее, нет и нет, как сквозь землю… Правда, поле наше далеко отсюда, очень далеко, в долине Хэрмэсороая, в самом ее начале… Знаете, бадя, что там за земля — рытвины да кочки, будто нечистый плясал. Змеям там только и плодиться, дурная слава о той долине. Безлюдное место, пустое, если кто и приходил, так весной — засеять подсолнух, или клевер, или кукурузу, а потом осенью — скосить на корм скотине. Кто потащится с тяпкой в такую даль? Да и кому в голову придет сажать здесь виноград или с кукурузой возиться? И урожая-то не соберешь — рукой подать до леса. А в лесу зверья полно — и волки, и кабаны, и косули, и лисы, и хорьки, зайцы, барсуки… Да воронье каркает, и перепела, и воробышки… Да что там, лес — он лес и есть.
Скридонаш кивал, соглашаясь, и про себя, молча, даже поддакивал будущей родственнице: «Права ты, Надя… Те звери, что послабее, норовят к людям поближе, тут и прокормиться легче. А если уж браться засеивать землю, нужна и дорога, чтобы урожай вывезти. Значит, надо, чтоб и колесо прошло, колею себе пробило.
А в ту долину проклятую и колесо не пройдет по колдобинам и ухабам… Помню, и я посеял там кукурузу, и потом пошел бороновать, а тем временем зверь-то и шмыг прямо в мой дом… и причем оказался „агентом“!»
— А раз так, что от урожая останется? — воодушевилась Надя, видя согласие в глазах собеседника. — Звери потопчут, склюют, выроют, а то, может, ливнями смоет… Лес, он, знаете, дождь притягивает — где чаща лесная, там в небе дыра!
— Да, да… это точно, — снова кивает Кирпидин, словно та ему — умная сестренка.
— И вот добежала Рарица до колодца, а он-то и оказался ловушкой, — вздохнула Надя Катанэ, вспомнив то лето. — Поджидала ее там эта пакость, у колодца… Сперва-то и не поймешь, зачем он здесь, этот колодец? Здесь, в безлюдном крае, где только змеи ползучие да звери рыскают… Чудной был этот Пантюша, который его затеял. Чего ради рыть колодец, если раз в году напьешься? Его же илом занесет, дождями смоет или весенними ручьями… А сестренка моя, голова садовая, — что понимала? Дитя дитем: «А как там поживает старый Пантюша?» Это колодец тот так прозвали. Когда еще мама была жива, приходила Рарица на наше поле (хоть и плохонькое, да все ж свое), то ли с ней, с мамочкой покойной, то ли, может, с бадей… Потому что у нас был еще брат, Костикэ, пропал невесть как в голодный год — поехал в львовские края за хлебом и не вернулся, до сей поры не вернулся…
— Я тоже ездил, было дело… только подальше, за Львовом, — поддерживал разговор Скридон.
— Ну, да не о том речь… Хочу сказать, тот Пантюша… очень уж он был привередливый. Земли у него в долине Хэрмэсороая было много, и решил выкопать колодец. Мол, не буду я пить из всяких там луж, где купаются дикие кабаны. Мудрить особенно тоже не стал, расчистил источник, приладил сверху сруб из корневищ да пней — готово! Так он и остался, Нантюшин колодец…
— Да, да… У меня самого там полгектара было, Надя. Знаю этот колодец, ой сколько раз из него пил!
— Вот-вот, и сестра моя, дитя неразумное, тоже подумала: зачем брать воду из ручейка, где пьют звери, если в двух шагах чистая колодезная! И спустилась… То есть сначала на горку побежала, а потом спустилась — что для молодого какой-то бугорок, одна нога там, другая здесь… Видит, «поминальник Пантюшин» — чтоб он провалился, нечисть гиблая, чтоб ему пересохнуть навеки! — стоит как ни в чем не бывало на том же месте.
— Не надо так проклинать, Надя… Зачем, ох… — по-жениховски примирительно сказал Скридон.
— Да как я могу молчать, бадя, если она стоит, смотрит и дивится, откуда взялся белый ковшик! Нет, вы только подумайте! Дуреха, нет чтоб бежать сломя голову обратно — стоит и гадает: кто это придумал украсить забытый сруб новеньким выскобленным ковшиком? Пантюшины косточки давно истлели, а из нашего села никто сюда и не заглядывал.
— Новый, говоришь? Прямо-таки новехонький? — глубокомысленно повторяет Патику, и не поймешь, всерьез он страдает вместе с Надей или притворяется? Или давно все наперед известно и осталось только посмеяться над прошлым?..
Надя продолжает:
— Говорю же вам, бадя Скридон! Потому что и Рарица как-то пожаловалась, когда вернулась домой от первого мужа: «Ох, говорит, леле, не знаю прямо, что на меня нашло. Как посмотрела на тот белый ковшик, такой вдруг смех разобрал!.. Стою и смеюсь, как дура, и остановиться не могу». Схватила его, говорит, и запустила в колодец — бульк! — попробовать, глубоко ли до дна, и воды зачерпнуть похолодней…
— Ребенок она была, Надя, дитя совсем… Она и сейчас дитя…
— Так вы слушайте, что дальше было! Набрала Рарица свежей ключевой воды, отхлебнула из ковшика, вдруг слышит — плюх!..
Так оно и было, как со слов Рарицы рассказывала сестра. Слышит девушка — вода плеснула. Глядь, в ручеек, что вытекает из-под сруба, нырнула лягушечка, и по дну за ней, как юбка, тянется, мутный след, — зарылась в ил и затаилась, исчезла.
Рарица перелила воду в свой кувшин и нагнулась еще ковшик набрать. Усмехнулась: вот глупая лягушка, чего пугаться? Постой… А что это там, сзади?.. Птица, что ли? Или от этого спряталась в ил лягушка?.. Ой, смотри, какая огромная черная тень сзади! Да еще и с автоматом на шее?! Да не просто тень — вон, даже заговорила…
— Это же был Бобу, точно! — воскликнул Патику. — У меня самого в то время… Эх, знал бы, где скрывается его банда, шлепнул бы агента и сбежал к ним…
— Да, бадя, оказалось, Бобу! И говорит Рарице: «Красавица ты моя, а ковшик-то не выливай, не надо… Эта вода, чистая и холодная, пусть будет из твоих теплых рук… Ведь белый ковшик бадя выдолбил, пока тебя здесь поджидал, моя хорошая…»
— Надо же, а!.. Что-то я слышал об этой истории… — качает головой Скридонаш.
И вот эта тень с автоматом на шее берет ковшик и жадно пьет, как всякий измученный жаждой человек, даже не взглянет на Рарицу, в ее испуганные глаза. Может, не столько от испуга круглые, сколько от бабьего любопытства: «Так вот он!.. Значит, это и есть тот страшный Емилиан Бобу, который палит по ночам в сельских председателей…» А Бобу фыркает себе, сопит, как кабан на болоте. Наконец буркнул: «Ну, будь крепка…», не глядя, отшвырнул ковшик в глубину колодца, как копье метнул, и вот уже рука его обняла девушку за талию.
«Х-хе-хе, не бойся с бадей… бадя ничего плохого тебе не сделает. Только будь умницей, не кричи и не дергайся, а то отнесу в лес — и тебя там муравьи загрызут!..»
И, словно волк ягненка, схватил ее, поднял, как сноп, и пошел вверх, туда, где…
— Понял я, понял, не надо… Не надо, Надя, не надо, прошу! — перебил ее Патику. Видно, невмоготу было слушать про дикое насилие над юным существом, а может, решил, что лучше вообще не знать, никогда и ничего не знать о несчастьях близкого, — КАК все было, и час, и день, и место…
Тогда Надя стала про себя рассказывать:
— А что со мной-то было, бадя Скридонаш! Словно комок змей в груди проснулся и зашевелился. Саднит мне сердце, томит… Сосет, как змея лягушку, а та еще живая, бедняжка, бьется из последних сил… Не бывало с вами такого, нет?.. И я вдруг как заголосила: «Фа, Рарица, фа! Где ты, Рарица, а? Что с тобой?!» Кричу, аж дыхание заходится, я-то знаю, что она должна быть рядом, и в голову не пришло, что вздумает пойти к дальнему колодцу. Прислушалась — ничего, и холмы, и небо, и воздух — все замерло, не шелохнется… Крикнула снова, вдруг вижу — тот холм, что поодаль, вроде вздрогнул, раз, другой… Замолчала, жду, а гора опять окаменела, залил ее белый свет. Почудилось, видно, — голову напекло. А сердце уже шипит по-змеиному, вот-вот выскочит… Все, думаю, конец пришел, сейчас упаду. Сверху сыплются белые раскаленные уголья, а земля под ногами словно сковородка со шкварками. А сердце то колотится, как оглашенное, то замрет… Ох, думаю, кто ж меня здесь похоронит?
Надя поправила платок, обмотала вокруг шеи.
— И от злости давай рвать что под руку попадет, и бурьян, и кукурузу, лишь бы зелень, думаю, — с корнями, с землей… И на голову, на макушку, вот сюда… — она сдернула платок. — Сюда, чтоб солнце проклятущее совсем не доконало, потому что прямо в макушку-то и метило! Вот дура, думаю: я здесь кричу-надрываюсь, из себя выхожу, а она там прохлаждается. Да можно уже новый колодец выкопать, пока она эту воду набирает, или кувшин у нее без дна?! И вдруг как стукнуло: а если какой-нибудь чокнутый забрался сюда, поймал ее и душит? Ой, горе!.. Подхватилась и давай плакать. Плачу и причитаю, вся слезами изошла. Подкосились ноги, упала на поле — пропала, думаю, умираю… Сколько пролежала, уж и не знаю, слышу только, вроде листья кукурузные шелестят, трутся друг о дружку, перешептываются: «Ничего, пройдет, пройдет… Просто работа тяжелая. А сестрица твоя хороша, напилась вдоволь и милуется с кем-нибудь в теньке, и гладят ее, держат за руку…»
