Лев Кассиль - Том 2. Черемыш, брат героя. Великое противостояние
На берегу, у парапета, сгрудилось много народу, любуясь красавицей яхтой. А на палубе длинный, как жердь, мальчишка с завернутыми по колено штанами, в замасленной матросской робе наждачной шкуркой надраивал медяшку.
– Котька! Здоров, приятель! – крикнул сверху Расщепей.
Длинный мальчишка сдвинул на затылок старую водницкую фуражку, вскочил, подхватил швабру, лежавшую на палубе, выпрямился, потом словно провалился, исчезнув в люке, и в ту же секунду на мачту яхты взлетела пестрая гирлянда сигнальных флажков – красных, синих, желтых…
– Молодец! – сказал Расщепей. – Знает порядок.
Мы спустились вниз на мостик. Из люка яхты выпрыгнул и соскочил на берег длинный мальчишка. Клёши его были уже отвернуты во всю длину, роба застегнута; он отдал честь Расщепею, браво стукнув голыми пятками.
– Судно готово к отплытию, – сильно окая и неодобрительно покосившись на меня, сказал он. – Мотор в порядке, заправка окончена, продовольствие погружено, происшествий нет.
– Вольно! – сказал Расщепей.
И мальчишка совсем другим голосом, очень просительно сказал:
– Александр Дмитриевич, а вы про обещанную книжку не позабыли? Самого этого Фламмариона сочинение сулили привезть. А то, на самом деле, хожу, хожу на посуде, а не знаю, к чему оно такое звание дадено.
– Привез, привез.
– Не одни, выходит, пойдем? – спросил мальчишка, снова метнув в мою сторону далеко не равнодушный взгляд.
– Да уж, смирись, – заметил Расщепей. – Вот, познакомьтесь кстати: это знаменитая Устя-партизанка (я заметила, что тут мальчишка завистливо посмотрел на меня), а вот это геройский подмосковный моряк Константин Чиликин. Мой друг, юнга нашего корабля и мой спаситель.
«Еще один спаситель», – подумала я без особого удовольствия.
Мы перетащили из машины припасы. Расщепей велел мне прибраться в уютной каютке, где на зеркальных окнах висели шелковые занавески с помпончиками. Сам он прошел на переднее место – там был штурвал, щиток управления мотором. Котька Чиликин через стеклянную дверцу с водительского места подозрительно приглядывал за мной.
– Ну, ты все проверил как надо? – спросил Расщепей у Котьки.
– Да чего вы сумлеваетесь? Сказано – все в порядке, значит, в порядке, – грубовато отвечал Котька. – А за это зря руками не хватайтесь, мотор этого не любит, чтобы его по-пустому ширяли.
– Ну ладно, ладно, не буду, не сердись, – примирительно сказал Расщепей.
Меня ужасно возмущал хозяйский тон Котьки. Как он смеет так разговаривать с Александром Дмитриевичем!
– Рывком-то не давайте, – поучал Котька. – Я знаю, вы это норовите всегда рывком, а к мотору подход знать нужно. Этак его и запороть недолго.
– Хорошо, хорошо, Котька, слушаюсь, – кротко соглашался Расщепей и незаметно подмигивал мне. – Ну-ка, – крикнул он вдруг капитанским голосом, – живо, Котька, отдай концы!
– Есть отдать концы! – с показным и бравым послушанием отозвался Котька, выскочил на палубу, отвязал расчалки и спрятал веревку.
Под полом каюты что-то загремело, заскрежетало, сзади вытолкнулась вместе с дымом струя желтой воды, и нас вынесло на середину водохранилища. Здесь Расщепей выключил мотор и распорядился поднять парус. Парус взвился, натянулся, затрепетал, солнце пронизало его насквозь, прозрачная тень легла на все судно, и яхта, наклонившись, бесшумно заскользила мимо речного вокзала, мимо высоких белых пароходов, мимо пляжа, у которого визжали и барахтались.
А я тем временем хозяйничала в каюте: убрала свертки с диванов, расставила складной столик, накрыла скатертью, распаковала припасы. Свернув парус, на моторе мы прошли глубокую выемку – узкий тенистый туннель, где внизу была вода, наверху – голубое небо, а с обоих боков – зеленые срезы крутых берегов. Потом опять, остановив мотор, подняв парус, мы скользили по водохранилищу мимо зеленого мыса и встречных яхт. У «Фламмариона» был чудесный ход. Он легко резал носом струю, мягко разваливая ее и пропуская вдоль своих скользких белых бортов.
Сперва молчаливый, Котька постепенно разговорился, сообщил мне, что он «нижегородский, ходил по верховьям», а теперь учится в водном ФЗУ на канале и к Александру Дмитриевичу приближен за спасение на водах… А учиться кончит – пойдет на большой теплоход.
Когда он сменил за штурвалом Расщепея, Александр Дмитриевич тихо сказал мне:
– Чудный парень, главное – дело свое любит, очень приятный парень. А он действительно однажды меня из воды тащил. Я сорвался. Правда, – он понизил голос и лукаво взглянул на спину сидящего впереди Котьки, – правда, я превосходно плаваю, полагаю, что и без него не утонул бы, но важно, что он бросился, не задумываясь, в новых штиблетах, не разулся даже. Хороший парень!
Днем мы побродили по озерам-водохранилищам. Бросали якорь в глубоких уютных бухточках, под нависающими деревьями, и мачта наша уходила в листву. Потом мы прошлюзовались и к вечеру пристали за четвертым шлюзом. Ромка Каштан ждал нас здесь уже со смешными, комариного вида дрожками на высоких тонкоспицых колесах под задранными вверх крыльями. Ромка был очень горд, что ему доверена лошадь; он ходил вокруг смирного пегого мерина и все кричал грубым кучерским голосом:
– Стой, Спирька, стой, тебе говорят, а то как дам! Прррр, окаянный!
Котька категорически отказался оставить яхту и ехать с нами в лагерь:
– Моя должность – при судне быть, – сурово сказал он, – в случае чего, может, отваливать придется. А ты, – сказал он тихо, отведя меня в сторону, – ты за Александром Дмитриевичем там поглядывай, чтобы ребята там его не замаяли. Он ведь больной, за ним надобно присматривать.
Хотя Ромка хорошо усвоил кучерской бас, Спирька его не слушался и все норовил свернуть куда-то влево.
– Что, это тебе, видно, Ромка, не гиен укрощать? – шепнула я ему.
Он покраснел. Пришлось, к великому конфузу Ромки, вожжи взять Расщепею. Александр Дмитриевич легонько присвистнул, натянул вожжи, и лошадь, словно почувствовав руку бывалого человека, с опаской покосилась назад, разом рванула вперед и пошла широким, спокойным махом.
В лагере нас встретили страшным гамом, коллективным приветствием Расщепею («Да здрав-ству-ет наш лю-би-мый ар-тист!» и т. д.). А когда чуточку стемнело, в ложбинке за лагерным лесом сложили пирамиду из сухих елей. Ребята из кочегарной команды, обнаженные по пояс, подошли с факелами, пламя коснулось сухих ветвей, и под громкое пионерское «ура», под дробь барабанов и раскаты горна вскинулся, затрещал жаркий лагерный костер. Ребята сидели чуточку поодаль, расположившись полукругом на склоне холма.
– Просим, просим! – кричали ребята и хлопали.
Расщепей поднялся с травы, вышел вперед, стал спиной к костру. За ним бушевало пламя, лица Расщепея не было видно, вся его небольшая крепкая фигура была словно обведена раскаленным контуром.
– О чем же мы с вами будем говорить, ребята?
– Расскажите о себе… Как вы сделались таким…
– Хорошо, я вам расскажу, ребята, о себе и как я сделался артистом и режиссером. И вообще давайте потолкуем о том, что такое удача в жизни и как люди добывают счастье.
Он рассказал, как мальчишкой его выгнали из гимназии за то, что он участвовал в подпольных кружках, разносил нелегальную литературу; рассказал, как ушел он на фронт в гражданскую войну из университета, где он собирался остаться при кафедре астрономии. Потом я еще раз услышала уже знакомую мне историю с Котовским, когда он вместе с легендарным комбригом, переодевшись в казачьего есаула, ловил банду Антонова. Говорил он затем о своей работе, об искусстве, о том, как работал со мной в кино.
– А еще Крупицыну вы будете снимать? – крикнул кто-то из ребят.
– Нет, друзья мои, я думаю, ей сейчас больше сниматься пока что не стоит. Пусть сейчас учится. А там видно будет. В искусстве путь к совершенству, к мастерству очень мучителен. Я вот считаю, что и учиться на «посредственно» далеко не похвальное дело, а уж в искусстве посредственностью быть – это совсем дохлое дело, гроб и свечи.
Кто-то фыркнул, но остальные молчали, только жарко и звучно постреливали сучья в костре.
Расщепей прислушался к молчанию ребят и, видимо, что-то уловил в нем.
– Я знаю, что многие из вас думают, будто Крупицына упустила свое счастье. Есть такая глупая, скверная теория о том, что у каждого человека есть «свой раз в жизни», что надо ловить счастье, миг удачи, не терять этого шанса. Это у мещан, у обывателей самая ходовая мораль. Есть такие люди и у нас. Дорвутся до счастливой случайности и уже стараются держаться за нее всю жизнь. И если дело не выходит, они уже чувствуют себя исчерпанными до дна. На все другое их не хватает. Это жалкие люди, рыцари одного раза.
