Иван Шевцов - Лесные дали
- Ну зачем же так, Аллочка, и совсем я не лгу, - он обнял жену и дотронулся рукой до ее щеки. Она поморщилась, как от оскомины, и отстранила его.
- Не нужно, ты не мыл руки, когда пришел. И потом, от тебя водкой несет. Ты же знаешь - я этого не люблю. К тому же ты совсем заврался.
- Да говорю ж тебе: мне понравились цветы - и он подарил то, что гостю понравилось.
"Пусть будет так. Самое подходящее время начать неприятный разговор", - трезво рассудила она. Заговорила глухо, отрывисто:
- Самое ужасное, когда от тебя скрывают то, что касается именно тебя. И не кто другой, а твой муж. - Она запнулась на этом слове, преодолела барьер и добавила: - Который считается самым близким человеком.
Погорельцев слушал, приоткрыв рот. Он был поражен таким резким переходом. Он все еще думал, что речь идет об этой злополучной картинке, он решил покаяться и попросить прощения.
- Ну, хорошо, Аллочка. Я виноват, получилось глупо… Сам не знаю, почему сказал неправду. Все было вот как…
Рассказал, ничего не переиначивая, и конечно же порадовал ее: значит, выбрал сам Ярослав. Но она ничем не выдала своей радости.
- Заодно, может, расскажешь, почему тетя Феня ухаживает за нашим скотом, а Хмелько с сыном косят нам сено? Почему они добровольно батрачат на нас? За какие такие твои милости?
Это было так неожиданно и сказано с таким необычным для Аллы негодованием, что он не сразу нашелся, что ответить. А она продолжала швырять угловато-острые слова:
- Мне стыдно перед людьми, что из-за какой-то машины, будь она трижды проклята, ты готов идти на преступление.
- Что с тобой, Аллочка, опомнись! - наконец отозвался он, вставая. - О каком преступлении ты говоришь?
- Кем у тебя тетя Феня по штату числится? - она тоже встала и смотрела на него в упор.
- Уборщицей, - ответил он и, сообразив, что опять сказал неправду, быстро добавил: - Какое это имеет значение? Я даже не помню: по штату она проведена, кажется, как лесник. Если не ошибаюсь.
- Ты слишком часто, Валентин, ошибаешься. И однажды это может дурно кончиться. А я не хочу, чтобы люди о нас плохо говорили или думали.
- Люди говорят из зависти. Черная зависть гложет людей ограниченных и злых. Неудачников.
- Черная? - Алла снова резко повернулась к мужу. Погорельцев еще никогда не видел жену вот такой. - Люди не хотят простить тебе и Синюю поляну, которую ты загубил вместе со своим проходимцем Кобриным.
- Да какой он мой? Зачем ты, Алла? Что, собственно, произошло, я никак не могу понять? Чего ты от меня хочешь? - голос его сорвался, взвился на высокой ноте.
- Чего я хочу? - резко и четко произнесла она. - Очень немногого. Я хочу и требую… Да, да, требую, чтоб ты немедленно ликвидировал корову, теленка и свиней. Чтоб рассчитался с Феней и с Хмелько за их услуги. А насчет штатных дел, кто там уборщица, а кто лесник, сам решишь. Меня это не касается. Хотя, в общем-то, если грянет неприятность, и меня коснется. Ты мне не посторонний. И, пожалуйста, на меня не обижайся. Я высказала тебе то, что должна была сказать в глаза, потому что другие говорят это же самое, только за глаза. И я не хочу быть соучастницей твоих неблаговидных дел.
Нелегко ей было все это сказать в лицо человеку, с которым прожила пять лет мирно, ровно, без ссор. Сказать впервые и с таким ожесточением, которое уже граничит с ненавистью. Она не подбирала слов заранее. Все зрело в ней само собой, помимо ее воли, и теперь прорвалось. Нелегко было сказать, но не сказать она уже не могла, иначе она перестала бы себя уважать. А теперь с нее словно камень тяжелый сняли, от бремени освободили. Сказала и ушла в сад. Погорельцев стоял посреди комнаты растерянный и смущенный.
Погорельцев не мог притворяться перед самим собой и понимал: Алла права. "Она не желает быть соучастницей…" Только от одной этой фразы он почувствовал себя одиноким и заброшенным. Неожиданно его осенила догадка: вот, оказывается, где причина странного поведения жены в последнее время, ее повышенная нервозность, отчужденность и даже враждебность к нему. А он полагал, что во всем виноват Кузьма Никитич, который не умеет скрыть своего неравнодушия к Алле, и она, чего доброго, могла увлечься этим деятельным, энергичным здоровяком, широкая натура которого, говорят, нравится женщинам. Потерянное было доверие к жене стало возвращаться, все казалось логичным и ясным.
"…Она требует… Но почему так резко, так жестоко? Хотя, в общем-то, она, может, и права… Пожалуй, что права. Дойдет до Виноградова или, еще хуже, до горкома… Нет, она, конечно, права, и я ее понимаю. Но она смотрела на меня, как на врага. В ее глазах было презрение".
Солнце погасло. В синем окне метнулась тень птицы. Они легли в разных комнатах и долго не могли заснуть. Алла чувствовала себя опустошенной, обессиленной. Но сожаления не было. Она поступила так, как должна была поступить.
Глава вторая
На лесных полянах отводятся сенокосы для лесников. Это по закону. Как правило, каждый работник лесничества держит домашнюю скотину: коров, свиней, некоторые - овец. Кормов, во всяком случае сена, - достаточно. Афанасий Васильевич когда-то тоже держал корову, когда жива была жена. А затем продал: ни к чему она стала одинокому леснику. А сенокос свой имел, ведь у него была лошадь. Рожновская делянка сенокоса - постоянная, раз и навсегда облюбованная им самим и закрепленная приказом лесничего, лежала возле так называемого Белого пруда, в стороне от людных мест и недалеко от дома лесника. Пруд был небольшой, круглый, метров сто в диаметре, обсажен двумя рядами кедров и берез. Когда-то, еще в прошлом веке, там был монастырь, выкопали этот пруд монахи, дно выложили белым известняком, оттого и назвали пруд Белым. Монастырь давным-давно был закрыт, от здания не осталось и следа, но пруд с кедрами и березами сохранился. Правда, названию своему он уже не соответствовал, так как белокаменное дно затянуло илом, берега с трех сторон поросли лилиями, осокой и камышом, из шестидесяти кедров только восемь были здоровы и невредимы, остальные болели, и ни один из них не плодоносил. Зато березы, старые, согнувшиеся под тяжестью лет, тянулись своими длинными косами к бирюзовой воде, точно хотели умыться и утолить жажду.
Этот тихий, уединенный уголок любил Афанасий Васильевич, любил посидеть под березой на высоком обрыве, смотреть в задумчивую бездонь воды, а в былые годы знойной порой искупаться в чистой бодрящей прохладной воде. Свою привязанность к этому уголку он передал Ярославу, который неожиданно обнаружил, что Белый пруд поэтичней и красивей даже Синей поляны и большого озера и что вообще в здешних краях это самое заповедное место. По одну сторону от пруда лежала ровная поляна - рожновский сенокос, - окруженная кудрявым лиственным подлеском, а по другую сторону, где когда-то стоял монастырь, на полкилометра покато бежал вниз зеленый ковер питомника и круто упирался в беломраморную стену старой березовой рощи.
После недели теплых грибных дождей установилась хорошая погода - как раз пора сенокоса. Накануне днем Афанасий Васильевич отбивал косы, а наутро, когда над вершинами деревьев дрогнул первый луч и обильная роса густо пала на буйные травы. Рожнов и Серегин с косами пришли на свою делянку к Белому пруду. Ярослав впервые держал косу в руках, если не считать вчерашней пробы вдоль забора, когда старик показывал ему технику этого нехитрого, но и нелегкого труда.
Пруд сонно дымился голубоватой дымкой, березы и кедры над ним нежились в сладкой утренней дреме, на свинцово-изумрудной росе отчетливо виднелся торопливый след раннего грибника, да где-то за питомником в березовой роще заканчивала свои последние песни иволга. На земле еще лежали покой и прохлада, а в небе, синем, глубоком и чистом, не виделось, не слышалось, а скорее чувствовалось какое-то игристое оживление, точно гигантских, космических размеров оркестр настраивал свои инструменты, перед тем как взмахнет дирижерская палочка. Трава, сочная и густая, усыпанная бриллиантами росы, стояла выпрямившись, с горделивой невозмутимостью и торжественно ждала, точно чувствовала свой последний час.
Афанасий Васильевич сбросил пиджак и кепку, погрузил косу в траву, поплевал на руки и со словами: "Что ж, начнем" - сделал первый ловкий взмах.
Трудно было Ярославу тягаться со стариком, но и отставать как-то неловко. И он старался изо всех сил. Через час сделали небольшой отдых. Ярослав сбросил майку. Потом снова свистели, передразнивая друг друга, косы. И опять отдых. Ярослав хотел окунуться в пруду, старик запротестовал: опасно, мол, ты запалился. Проработав три часа, старик сказал: "На сегодня шабаш" - и начал разбивать покосы. Ярослав с облегчением стал делать то же самое. Только сейчас он почувствовал сильную усталость, болели руки, ныла спина. И все-таки было приятно: отличная зарядка. Вот теперь можно было окунуться. Но старик опять за свое:
