Юрий Нагибин - Ранней весной
Рыба по-прежнему терлась, билась в осоке и камышах, но клевать перестала. Подул холодный ветер. Мы стали собирать наш улов: два полных ведра. Кроме того, оказалось, что самых крупных плотиц Николай Семенович спускал в сачок, — на глаз их там было не меньше полусотни.
— Неплохо! — заметил я.
— Это что! — отозвался Николай Семенович. — Вы бы посмотрели в прошлые годы!..
Я еще никогда не встречал рыболова, который бы не считал, что в прошлые годы и рыба была крупнее, и уловы богаче, но до сих пор не могу понять: говорится ли это из боязни спугнуть удачу или по странной игре человеческой памяти?….
— А где же рыба… этого? — спросил Николай Семенович.
— Да, наверно, тут, вместе с нашей.
— Ладно, пошли!
И, захватив тяжелые ведра, мы двинулись в обратный путь.
3Едва мы подошли к нашему домику, как увидели Пал Палыча. В голубоватых прозрачных сумерках новолунья он читал стихи, стоя перед копной прелой соломы. Приблизившись, мы обнаружили в копне небольшую фигурку Любы; она так умялась в солому, что издали была совсем неприметна.
Спеши! И радости поток
Нас захлестнет, но не разделит!..
— Тоже скажете! — знакомо отозвалась Люба, но в голосе ее не было вчерашней небрежной лени, в нем звучала заинтересованность, не без примеси кокетства.
— Жаль, если он ей голову закрутит, — проворчал Николай Семенович. — Она девушка хорошая, чистая.
Это замечание не имело никакого отношения к рыбе, и я с удивлением посмотрел на своего спутника. Николай Семенович нахмурил торчкастые, похожие на усы брови, откашлянул в кулак и быстро прошел в сени.
Перед ужином Пал Палыч объявил, что сегодня состоятся танцы. Оказывается, он обнаружил в доме старый патефон с набором пластинок. Видимо, тут все было решено еще до нашего прихода. Детей уложили спать пораньше, а Катя и Люба принарядились: надели крепдешиновые платья, шелковые чулки, туфли на высоких каблуках. К обычным серьезным запахам нашего жилища примешался тонкий аромат чего-то женского: пудры, духов.
Катя мило смущалась своего праздничного обличья, будто не имела на него права. Она все отводила глаза и без причины прыскала коротким застенчивым смешком. Подтянутая и чинная Люба, напротив, исполнена какой-то торжественности: танцы — серьезное дело в восемнадцать лет!
Я понял, что сегодня она не поедет к своему саперу, и мне стало немного не по себе, словно и моя вина была в том, что нарушился обычный лад здешней жизни.
Но вот захрипел, заиграл патефон, мужской рыдающий голос запел что-то об одиноком цыгане, Пал Палыч подхватил Любу, и в ее повлажневшем взоре отразилось такое глубокое наслаждение, что неприятное чувство разом покинуло меня.
Верно, и бабка Юля подметила трогательное выражение счастья на лице дочери.
— Танцуйте, танцуйте; милые… — тихим, добрым голосом проговорила старуха.
Катерина перевернула пластинку так быстро, что Пал Палычу и Любе не пришлось прерывать танца. Теперь звучала бравурная, веселая мелодия, и движения танцующих стали быстрыми, отрывистыми. Пал Палыч танцевал прекрасно, он так легко и уверенно вел свою партнершу по тесной избе, заставленной лавками и кадушками, точно они находились в бальном зале. Люба раскраснелась, глаза ее стали далекими, отсутствующими.
Но вот погасла в жестяном хрипе мелодия — пора менять иголку, Пал Палыч поцеловал Любе руку, та ответила ему благодарным взглядом.
— Эх, только по рюмочке нам не хватает! — воскликнул Пал Палыч, обводя избу блестящими глазами. И тут он приметил на тесно заставленном подоконнике горлышко бутылки. — Да вот она, голубушка! — Он подбежал к подоконнику и ловким жестом извлек бутылку.
— Это моя водка! — раздался мрачный голос Николая Семеновича. Он сидел на обычном месте, в темном углу, и курил трубку, пуская дым в трещину разбитого окна.
— Вот и чудесно! — отозвался Пал Палыч. — Товарищи дамы, к столу! — И с необыкновенной быстротой он извлек из шкафчика граненые стаканы, стопки, резким ударом кулака по ребру донца вышиб пробку и разлил водку по «рюмкам».
Конечно, и Люба и Катя чинились, уверяли, что «в рот ее не берут», но сокрушительному напору Пал Палыча нельзя было противостоять. Он даже бабку Юлю заставил выпить, чем ужасно рассмешил старуху. Он только сам почему-то не выпил, хотя старательно потчевал всех.
И снова заиграла музыка…
Я танцую плохо, но, подогретый водкой, решился пригласить Катю. Она долго отказывалась, делая испуганные и сердитые глаза, серьезно уверяла, что «ее дело пожилое», вырывала и прятала за спину руки, когда я пытался поднять ее со стула, но в конце концов, залившись краской, согласилась и протянула мне маленькую твердую шершавую руку. Танцуя, Катя все смотрела себе под ноги, выбирая, куда их лучше поставить, и ставила так, что я то и дело отдавливал ей пальцы, и тут же, опережая меня, говорила: «Извините, пожалуйста».
А бабка Юля, стоя у печи, глядела на нас так весело и жадно, точно сама собиралась пуститься в пляс, и, утирая смеющийся рот рукой, приговаривала:
— Ишь сатанята!..
Конечно, вполне законно отнестись с иронией к рыбаку без удочки, но мне в этот миг невольно подумалось: а что принесли этим людям мы с Николаем Семеновичем? Сколько народу прошло через этот домик, но, кроме, рыбы, никто здесь ничем не интересовался. А вот Пал Палыч оказался совсем другим, и, верно, он останется у хозяев в памяти теплом и весельем, которые внес в их жизнь…
Так думал я, отдыхая после очередного мучительного танца с Катей. Пал Палыч и Люба могли, казалось, танцевать бесконечно. Сейчас он вел ее мягким, крадущимся, кошачьим шагом вальса-бостона и что-то шептал на ухо. Люба отстранялась от его шепота, закидывала голову назад, обнажая нежное, тонкое, будто прозрачное горло. Вдруг она высвободилась из рук Пал Палыча и, сурово глянув на него, отошла к стене.
— Ну и пожалуйста! — приглушенно, с досадой сказал Пал Палыч. — Я приглашу Катю!
Он повел Катю, и под его умелой рукой Катя стала двигаться куда плавнее и грациознее, нежели со мной.
И вдруг все как-то засуматошилось. Захлопали двери, гоняя по избе уличную студь. Забегала в сени и назад бабка Юля. То задуваемый, то вздуваемый порывами ветра, меркнул и ярко возгорался венчик пламени в лампе.
— Катькин позор заявился, — пренебрежительно сказала Люба.
— Надеюсь, мы ничего плохого не делали? — обеспокоенно проговорил Пал Палыч, поспешно выпуская Катю.
— Да пусть войдет, чего людей зря смущает? — строго сказала Катя.
Но он вошел сам, не дожидаясь приглашения, небольшой, рыжий, с отчаянными глазами. Какие бы чувства ни владели, этим человеком, они не были добрыми. Но он не успел обнаружить того, что нес сквозь ночь и непогодь к этому дому, укрывшему его любовь. Обескураживающая, ласковая решительность Пал Палыча мгновенно опутала пришельца, сбила с толку, усадила за стол, принудила выпить столько, чтобы отмякло сердце.
Он, верно, и сам не мог понять, как случилось, что он ест и пьет в этом доме, и чокается с женой, и осторожно шевелит пальцем волосики спящей дочери, пляшет, ударяя оземь коленом до живого хруста кости…
Но всему бывает конец. И поздний час как-то сам собой погасил музыку и шепнул людям: «Пора и честь знать». Мужу Катерины надо в обратный путь, сквозь ночь, непогоду и дорожную непролазь. Чего он добился своим приходом? Он будто чувствует, что его обманули, и в глазах его появляется давешнее: затравленно-отчаянное. Робким и судорожным движением берется он за шапку, но Пал Палыч не дает ему уйти.
— Оставайтесь, — уговаривает он, ласково обняв его за плечи. — Ну куда вы пойдете в такую темень?
Тот исподлобья, но все же с надеждой глядит на лица своих родичей, вновь ставшие отчужденными, замкнутыми. Катерина стелет постель, к мужу повернута ее спина.
— Да оставайтесь же в самом деле, утречком вместе и пойдете! Товарищи, нельзя же гнать человека!..
Признаюсь, я с некоторым трепетом следил за этим отважным вмешательством в сложную, тонкую, трудную жизнь чужих людей. Но все обошлось до странности просто.
— А мне что, пусть остается, — вдруг как-то очень покойно сказала Катерина.
— Дай-кось тюфяк, — так же спокойно и деловито подхватила бабка Юля, — на лавках постелю.
Через несколько минут все улеглись, бабка Юля погасила лампу, и я сразу услышал рядом с собой кроткие и тихое дыхание Пал Палыча. Он засыпал мгновенно, как ребенок.
Ночью я проснулся, разбуженный чьим-то голосом.
— Ты что, сдурел?!. Ребенка разбудишь!.. — услышал я незнакомый, напряженный, странный голос Катерины.
В ответ возня, затем срывающийся шепот мужчины:
— Муж я тебе или не муж?
— Уйди, слышишь!.. Я думала, ты человек… Уйди!..
— Кать!..
— И мыслить об этом забудь… Никогда… теперь — никогда!
