Юрий Лаптев - Следствие не закончено
— Тетя Лиза, а сколько, интересно, стоит наш дом?
Елизавета Петровна ответила простодушно:
— Кто его знает: не на продажу ведь твой отец его ставил. Но, надо думать, и в десять тыщонок не уберешь.
— А откуда?
— Что — откуда?
— Откуда у нас появились такие деньги: по-старому — сто тысяч! Ведь папаша сам как-то сказал: на мою зарплату нужны заплаты.
На этот вопрос Елизавета Петровна ответила не сразу. «И когда она успела треснуть?» — сказала, рассматривая на свет тарелку. Затем покосилась на племянницу. Но в глазах Катюши никакого подвоха не уловила. Начала издалека:
— Вот жалко, что ты, Екатерина, не помнишь свою мать — дорогую нашу Марфушеньку.
— Как же не помню. Очень красивая она, говорят, была, моя мамочка, — сказала Катюша.
— А что толку в красоте, если не было в женщине здоровья. И руки тонкие, к домашности несноровистые. Зато отец Марфуши был человек заметный: первым врачом считался, можно сказать, по всей округе. А лечил больше травами. Так что… Словом, хорошие деньги унаследовала наша семья от деда твоего — Викентия Максимовича Крашенникова. Да и папаша твой хозяин добычливый. Какой-то колхоз — не то пермский, не то из-под Кирова — ему за трофейную машину два звена строевого лесу по воде пригнал. И плотниками обеспечил…
Тогда объяснение Елизаветы Петровны показалось девушке убедительным. Правда, позднее Катюше довелось ненамеренно подслушать такой разговор отца и тетки. Катюша сидела на веранде возле открытой двери в столовую, где Кузьма Петрович встретился с возвратившейся из церкви Елизаветой Петровной и, по своему обыкновению, не преминул подзудить сестру.
— Ну, заступница, а сегодня — в будний день — по какому поводу возносила господу богу молитвы?
— Не богохульствуй, Кузьма! Вот ты небось и думать позабыл, что завтра твоему тестю память.
— Разве все упомнишь.
— А ведь он, хотя и неверующий, а праведной жизни был человек: не ради благ мирских, а истинно во славу божию врачевал болящих, царство ему небесное, блаженному Викентию!
— Аминь! Только в наше суетное время на одной славе божьей и лечебных травах не проживешь. Да и при такой практике, какая была у блаженного Викентия, другой врачеватель, кроме светлой памяти, ха-арошие деньжата оставил бы своей любимой дочери.
Однако и тогда Катюша не придала особого значения тому, что услышала. Но на этот раз…
«Почему же отец скрывает, что у нас в доме пропали деньги?»
— …Ненужный вопрос: просто не хотелось подводить под суд… Ну, того парня, которого твой Михаил взял на поруки. Ему опять бы…
Кузьма Петрович выразительно скрестил перед глазами пальцы рук.
— Но ведь он сам сознался.
— Кто?
— Небогатиков.
— Ну… значит, приперло. А почему, собственно, вас-то, Екатерина Кузьминична, так волнует судьба этого… уголовника?
— Потому что… Потому что…
Катюша неожиданно закрыла лицо руками и обессиленно опустилась в кресло.
— Катя!.. Катюшка!
Кузьма Петрович почему-то на цыпочках подошел к плачущей дочери.
— Да что с тобой?
— Ну как вы с тетей Лизой не понимаете!..
Катюша опустила руки. Кузьму Петровича даже испугал взгляд дочери: необычно остро и требовательно блестели глаза Катюши.
— Значит, ты обманул?
— Кого?
— Мишу.
— Чудачка ты, Екатерина, — совсем уже не в лад забормотал Кузьма Петрович. — Да разве я могу?.. Ведь ты у меня осталась одна-единственная. Сиротинка ты моя, без матери выросла. И у отца твоего что ни день, то суета да кляузы. Даже о собственном доме позаботиться некогда.
— Опять неправда!
— Что — неправда?
— Да, хочешь знать, в том и беда наша, что все мысли у вас с тетей Лизой только о собственном доме! А так жить… стыдно!
— Ах, вот оно что!
Как ни странно, но когда в глазах и в голосе дочери появилось открытое осуждение, это не то чтобы успокоило отца, но помогло Кузьме Петровичу преодолеть обидную для него растерянность. И голос зазвучал тверже:
— Стыд, люди говорят, не дым — глаза не выест!
— Нет, нет! — Катюша порывисто поднялась с кресла. — Это не люди придумали такую поговорку!
— А кто? Собаки нагавкали, что ли?
— И собаки: только пустобрехи лают попусту. А так говорят в свое оправдание… хапуги!
— Хапуги?!.. Ты, Екатерина, сейчас, конечно, не в себе. Да и слова говоришь не свои…
Поистине тяжкий день выдался для Кузьмы Петровича: пропажа денег, обеспокоивший его партийный актив, трудный разговор с Михаилом, Лоскутников… А теперь и дочь.
— Именинник я сегодня, — заговорил Кузьма Петрович, по виду успокаиваясь. — Шестьдесят лет стукнуло. Шестьдесят — возраст, как говорится, почтенный. Из них больше сорока годков товарищ Добродеев служил советской власти. Плохо ли, хорошо ли, но орден Красной Звезды, четыре медали и восемь почетных грамот могу предъявить любой комиссии. И еще скажу: за все сорок лет отец твой не украл у государства и копейки медной!.. Веришь отцу, Екатерина?
— Хочу верить. Только… Откуда же взялось такое богатство?
— Та-ак… Давно ждал вопроса. — Неожиданно даже для себя, Кузьма Петрович решил поговорить с дочерью откровенно. Да для кого же он, в конце концов, старался: наживал, копил, а было время — и самому себе во всем отказывал!
— А ты, Екатерина, знаешь, кто в нашем социалистическом государстве живет богато?
Так — издалека — начал Добродеев свое объяснение.
— Богачей у нас нет, — не задумываясь ответила Катюша. — А хорошо зарабатывают… ну, академики, конструкторы, писатели. Председатели колхозов теперь много получают. Еще про сталевара криворожского даже в «Огоньке» писали: больше двух тысяч он заработал за три месяца. Потапенко, кажется.
— Правильно. Еще кто, кроме академиков и Потапенко?
— А почему вы, папаша, меня об этом спрашиваете?
Добродеев помолчал, обдумывая.
— Ну, а как, по-твоему, поживают в нашем трудовом обществе… нищие?
— Нищие?! — переспросила Катюша удивленно. — Опять вы шутите, папаша. Конечно, не все люди живут хорошо, есть и нуждающиеся, но… нищих у нас нет!
— Есть, доченька, есть!.. Только эти страдальцы не медяки теперь собирают на паперти, а, как твоя мудрая тетка говорит, незримо принимают от щедрот мирских! Ну, а поскольку у нас даже пенсионеры стали одни союзного, другие республиканского значения, да и весь народ за свою старость не опасается, — как говорится, с миру по нитке… Ну, что ты скажешь, опять никудышная поговорка подвернулась!
— Боже мой! — Катюша смотрела на отца с ужасом. — Значит, мы живем на… подаяние? Какой позор!
…Вот какие драматические события предшествовали приезду в Светоград Ивана Алексеевича Громова и Петра Петровича Добродеева.
3После ухода Катюши Михаил долго и бесцельно бродил по двум сразу как-то опустевшим комнатам общежития. Необходимо что-то предпринять. Но что?
Машинально развернул газету, прилег на кровать, прочитал заголовок статьи: «Навстречу всемирному фестивалю молодежи».
И сразу же, словно что-то вспомнив, вскочил и решительно направился к двери.
— Вы, случаем, не Громов?
Таким вопросом встретила Михаила в подъезде его дома весьма привлекательная девица в радующем глаз веселой расцветкой платьице, но с портфелем.
— Он, — коротко отозвался Михаил.
— Значит, вас-то мне и надо. Здравствуйте.
— Привет. Только сейчас мне… некогда, дорогая.
Михаил хотел было пройти, но девушка бесцеремонно ухватила его за руку.
— Я тоже на работе, дорогой! А нужны вы не мне лично, а гостям нашим.
— Каким еще гостям?
— Понятия не имею. Но, надо думать, люди приметные: сам Илья Исаич распорядился освободить для них двадцать первый номер на втором этаже. А дяденьку пузатого из треста «Нефтегаз», который в том «люксе» проживал, временно переселить в четырехкоечный.
Меньше всего сейчас хотелось Михаилу встречаться с какими-то «приметными людьми». И он еще раз попытался уклониться. Спросил недовольно:
— Тебя как зовут?
— Настасья Викторовна.
— Настя, короче говоря.
— Может, и Настя, да не для всех! — последовал ответ.
— Скажи пожалуйста! — Михаил уже внимательнее взглянул в круглое, исполненное достоинства лицо девушки. — А что, если вы, Настасья Викторовна, доложите самому Илье Исаичу и гостям вашим, что Михаила Ивановича Громова не обнаружили?
— Врать не обучена!
Ну что тут будешь делать?
Конечно, если бы Михаил знал, что одним из «гостей» окажется его отец, он преодолел бы два квартала от общежития до гостиницы, как спринтерский этап эстафеты. Да и внутренне подготовился бы к этой встрече, просто ошеломившей его своей неожиданностью.
