Юрий Лаптев - Следствие не закончено
Потом побежал.
И хорошо поступил комсомолец Ярулла Уразбаев, как верный товарищ. Опоздай он на какие-то считанные минуты, и до конца своих и без того горестных дней солдатская вдова Анна Прохоровна Небогатикова оплакивала бы своего непутевого, но все равно родного сына.
Когда Ярулла еще на лестнице услышал жалобное мяуканье, он, не раздумывая, одним ударом ноги сорвал с крючка до того почти никогда не запиравшуюся дверь и даже не вбежал, а ворвался в общежитие.
Небогатиков, какой-то неестественно выпрямленный, лежал на своей кровати безжизненно, свесив левую руку, из которой змеилась в подставленный таз пурпурная струйка.
И хотя парень был уже без сознания, а его лицо казалось алебастровой маской, Ярулла успел, туго перетянув руку Митьки полотенцем, удержать в обескровевшем теле едва-едва теплившуюся жизнь.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Волга!
Наверное, не рождалось на русской земле писателя, не воспевшего или хотя бы не упомянувшего в своих произведениях это дорогое сердцу каждого россиянина название реки.
И не найти в русском языке такого славословящего эпитета, которым не наградили бы Волгу поэты — как именитые, так и оставшиеся безымянными.
А тот, кто был лишен поэтического дара, воспевал древнерусскую реку чужими словами, но собственным басом или тенорком: «Есть на Во-ол-ге утес…»
И безголосые при случае ухитрялись вытянуть: «…на простор речной волны…»
А сколько славных имен вписалось в многовековую летопись великой русской реки: Степан Разин и Кузьма Минин, Максим Горький и Федор Шаляпин, Яков Свердлов и Валерий Чкалов. Десятки, сотни имен!
И как правофланговый всех возвеличивших свое отечество сынов России —
ВЛАДИМИР ЛЕНИН
Несмотря на ранний час, многие пассажиры, еще задолго до прибытия теплохода «Русь» к пристани «Ульяновск», начали выбираться из кают на заметно посвежевший за ночь воздух. И первыми, как только выплыло из-за щетинистых увалов левобережья еще не жаркое, словно запотевшее солнце, заняли удобные для обозрения плетеные кресла на верхней носовой палубе два немолодых человека.
Вообще-то их можно было бы и к почтенной старости приписать, поскольку оба готовились разменять восьмой десяток, но Ивану Алексеевичу Громову сохраняла мужественность строевая выправка, явственно проступавшая даже сквозь партикулярный костюм мешковатого покроя, а Петра Петровича Добродеева друзья не зря прозвали «Спаренным Петей»: просто неподвластной годам могутностью наградила мать-природа этого человека. И только седина почти не поредевших волос да расчеркавшая крутолобье насечка морщин свидетельствовали о не столь уж долгом — до сотни-то лет еще жить да жить, — сколь тернистом перегоне жизненного пути, по которому твердо и никуда не сворачивая прошагал коммунист ленинского призыва Петр Добродеев.
— Вот оно, сердце России, земля, породившая двух братьев-богатырей — Александра и Владимира!
Таким прозвучавшим с искренней приподнятостью возгласом нарушил созерцательное молчание Добродеев. Еще помолчал, напряженно всматриваясь в как бы затушеванную туманной дымкой заволжскую даль, а заговорил уже иным, похоже, стеснительным тоном:
— До сплошной седины я дожил, всю страну нашу да и половину Европы исколесил по земле, по воде и по поднебесью, а вот приближаюсь вторично к этим… да что там говорить, конечно, священным для нас местам — и снова волнуюсь, как мальчишка!
— Да, да, да, — в тон Петру Петровичу отозвался Громов.
Помолчали.
— Непостижимо громаден он, этот человечнейший из людей! — снова заговорил Добродеев. — Ведь скоро полвека минет от трагической годовщины, второе поколение коммунистов заняло октябрьские рубежи, а основным партийным лозунгом до сих пор остается: вперед — к Ленину!
Теплоход обогнул поросший мелколесьем отрог берега, и впереди сквозь кисейную завесь тумана начали проступать прибрежные строения Ульяновска, расплывчатый купол собора.
— А вот я никогда себе не прощу, — на этот раз нарушил молчание Громов. — Ведь была — вы понимаете, была! — у меня возможность лично повидать Владимира Ильича, услышать его голос, когда он на съезде комсомола давал молодежи свой ленинский наказ… А я…
Иван Алексеевич не договорил, потому что мимо прошествовали, дробно постукивая каблучками и возбужденно переговариваясь, две голоногие девицы.
— Розина, милая, ну как ты не понимаешь, что мы с тобой уже вышли из того возраста, когда им веришь! И что ты будешь делать в этом Ульяновске, если Мартына и там не окажется?
— Подумаешь! — вторая девица презрительно фыркнула. — Нужен он мне, твои Мартын!
Громов и Добродеев переглянулись.
— Розина спешит к Мартыну! — проводив осуждающим взглядом девиц, заговорил Иван Алексеевич. — Нет, дорогой Петр Петрович, плохо, плохо мы воспитываем нашу молодежь!
— Кто это — мы? И какую молодежь вы имеете в виду?
Вопрос прозвучал настораживающе, но Громов не обратил на это внимания.
— Даю голову на отсечение, что отцы этих «разинь» — товарищи заметные. И преуспевающие!
— Вроде нас с вами?
— Возможно. Уверяю вас, что у дочери слесаря или колхозника не найдется ни времени, ни денег, чтобы… гнаться вниз по матушке по Волге за каким-то огарком, тоже, очевидно, импортного облика.
Добродеева даже удивило все более нараставшее раздражение Громова.
— Простите, Иван Алексеевич, но ведь, наверное, и у вас есть дети?
— Сколько угодно! Две дочери и сын.
— Ну, тогда понятно.
— Что понятно? — теперь насторожился Громов. — Да, хотите знать, моя младшая дочь в двадцать три года закончила медицинский институт и сразу же укатила в населенный пункт, который, наверное, еще и на карте не обозначен. А старшая, Нина… эта действительно, как говорится, просто мужнина жена. Но тоже… старательная: к Новому году мы с Алевтиной Григорьевной четвертого внука ждем!
Иван Алексеевич и сам не заметил, как при воспоминании о дочерях исчезло раздражение.
— Ну вот видите. А сын?
— Сын?.. Сын…
Видимо, для того чтобы обдумать ответ на затруднительный вопрос, Громов вытянул из пачки сигарету, неспешно закурил и, неожиданно для собеседника, задал ему встречный вопрос:
— Ну, а вы, Петр Петрович, как полагаете: кем может быть единственный сынок генерала Громова?
— Очевидно, пошел по стопам отца, — не задумываясь ответил Добродеев.
— Черта с два!
Громов тонкой струйкой выпустил моментально тающий на речном ветру дымок, откашлялся. А сказал с хрипотцой и явно не по существу:
— Да-а… бросать надо курить.
— Безусловно, — испытующе покосившись на Громова, поддакнул Добродеев. — Тем более что наши медики установили, что…
— Бригадир какой-то строительной бригады он, мой Михаил Иванович, — даже не дослушав, что именно установили медики, снова вернулся к разговору о сыне Громов.
— Ну да?
— Не верите?
— Нет, почему же. У меня ведь тоже парни начинали с ФЗУ. Правда, в какой-то степени вынужденно, поскольку… оба со школьных лет оказались, можно сказать, на сиротском положении. Но не дрогнули пацаны! А главное — веры не потеряли… В отца.
— Позвольте. А почему, собственно… — Иван Алексеевич взглянул сначала в лицо Добродеева, потом невольно скользнул взглядом на лацкан его пиджака, украшенный депутатским флажком. — Полагаю, что таким отцом сыновья должны гордиться.
— А я ведь не всегда был такой… представительный! — не поворачиваясь к собеседнику, отозвался Петр Петрович. — Но, как мои сыны ни на минуту не усомнились в моей честности, — в отличие от некоторых друзей! — так же и я… Даже в самые трудные и, больше того, самые обидные для меня часы, дни, месяцы и годы не поколебали моей веры в партию! А значит, и в справедливость! И поверьте, Иван Алексеевич, что это не просто красивые слова.
— Да, счастливый вы человек, Петр Петрович, — после явно затянувшейся паузы, как-то приглушенно заговорил Громов. — А вот мне и семье моей хотя и не пришлось пройти сквозь такое испытание, однако… — Иван Алексеевич зябко повел плечами, достал пачку сигарет, но, не закурив, снова опустил в карман. — Уж, кажется, как мы с женой оберегали своего сынка: не так от сквозняков, как от дурного влияния. И вот…
— Позвольте! Но ведь вы только что говорили, что ваш Михаил… Или и вы считаете, что сыну генерала самой судьбой предначертано стать военным?
— Ничего я не считаю! И считать не хочу!..
…А закончился этот начавшийся рано утром и взволновавший обоих отцов разговор уже после того, как теплоход «Русь» отчалил от пристани и, попрощавшись на развороте с родным городом семьи Ульяновых продолжительным гудком, лег на фарватер.
