Юрий Бондарев - Батальоны просят огня (редакция №2)
– Меняем огневую. Все копают, – объяснил Кондратьев, утомленно садясь на снарядный ящик. – Нас заметили. Танки лупили прямой наводкой. Ну, и… живы.
Он покашлял задумчиво.
– Встань, – тихо приказала Шура.
Он встал.
– Эх ты, ученый, – сказала Шура и начала застегивать пуговицы на его шинели. – Что, жарко? В госпиталь захотел? А где фуражка? Почему в кармане?
Она откинула ему влажные волосы, надела фуражку.
Он глядел в туман отсутствующим взглядом.
– Шура, – Кондратьев застенчиво оглянулся на Елютина.
– Что?
Он взял ее за локоть, отвел в траншею.
– Я прошу тебя не обращаться со мной, как… с мальчиком, – заговорил он, торопясь и волнуясь. – Я не мальчик. Ты прости меня, что я тогда вел себя, как осел. – И он неловко поцеловал ей руку. – Пойми, Борис там, а мы тут. Солдаты все видят – какая глупость! Я прошу тебя, будь со мной официальной… Ты ведь все понимаешь, правда?
– Сере-ежа, – протяжно проговорила Шура со снисходительной нежностью. – Я все время забываю, что ты старший лейтенант…
Не ответив сразу, Кондратьев округлил глаза – она впервые увидела удивление на его лице.
– Зачем ты так говоришь? – сказал он досадливо.
Его окликнули из пехотных траншей:
– Артиллерист, давай сюда!
Там шевелились, двигались люди, долетали приглушенные команды, звон очищаемых лопат. Кондратьев извинился и пошел, невысокий, мешковатый в своей широкой, не по росту шинели.
Она стояла, прислонясь к стене окопа, прикусив губу до боли. Он все время казался ей незащищенным двадцатичетырехлетним мальчиком, как-то неожиданно и случайно попавшим из тишины, от умных книг в эту грубую обстановку обнаженных человеческих чувств, в холод, грязь, во все то, что она испытала на себе. Он не умел носить ни формы, ни оружия, не умел отдавать распоряжения, звание «старший лейтенант» не шло к нему – к его косо затянутому солдатскому ремню, к стоптанным кирзовым сапогам, к этому поднятому не по уставу воротнику шинели… Невоенный весь. Но вид его говорил, что война не на всю жизнь, а было и придет время, когда с поднятым воротником можно будет пробежаться по сентябрьскому дождю или сквозь январский снегопад и, зябко потирая руки, поеживаясь, войти в мягкое и уютное тепло, в яркий свет городской квартиры, в полузабытое далекое счастье.
На Кондратьева она обратила внимание месяца три назад, в летнюю лунную душную ночь. Через плечо перекинув ремень автомата, совсем один стоял он на чернеющей площадке огневой позиции, задумчиво глядел на недалекие немецкие ракеты, задевающие бледными дугами красную, низкую, душную луну.
«Что ж не спите? – спросила тогда она. – Вы что же, часовой?» – «Нет… то есть да. Пусть они. Все спят», – говорил он надтреснутым ото сна голосом, смешно, неловко чесал нос, и ей почему-то стало жаль его, нездешнего, городского старшего лейтенанта, одинокого среди этой лунной ночной пыльной степи.
С этого началось…
– Старший лейтенант Кондратьев! – неестественно спокойно окликнула Шура.
Он задержался возле пехотных окопов, подождал ее.
– Что ты сказал о Борисе? – спросила она и даже подтянулась на цыпочках, чтобы ближе увидеть его лицо.
Около орудия лопнул танковый снаряд, перекатилось эхо, пронзительно заныли протянувшиеся в тумане осколки. И снова стало тихо. Лишь шуршали плащ-палатки, шаги в пехотных траншеях, придушенно звучали короткие команды: пехота отходила к Днепру.
Кондратьев ответил серьезно:
– С Бульбанюком ничего не известно. Дело в том, Шура, что вся дивизия уходит под Днепров, а батальоны и мы остаемся здесь до особого приказа. Мы поддерживаем батальоны.
– Поддерживаем? – изумленно вскинула брови Шура. – Мы поддерживаем только один батальон Максимова. А Бульбанюк?..
Кондратьев покашлял в замазанную землей ладонь, опустил глаза.
– Ну? – спросила она. – Ну?
– Точно неизвестна позиция Бульбанюка, – проговорил он наконец. – Гуляев ждет связи. Неизвестно, куда стрелять.
– Эх, вы-ы! – сказала она с какой-то дрогнувшей неприязнью и презрением в душе. – Чего вы ждете? Чего ждете?
– Шура, я тебе должен сказать прямо: все наши плоты и твой санитарный я отдал пехоте по приказу Гуляева. Им не хватает плотов.
– Зачем же санитарный? – сказала Шура тихо и упрекающе, точно он вновь нуждался в ее защите. – Ну зачем?
Несколько минут спустя Шура появилась в глубоком окопе взвода управления. Никто из разведчиков и связистов не обратил на нее внимания. Младший лейтенант Сухоплюев, длинный, тонкий, как орудийный банник, лежал, вытянувшись на шинели, перед рацией, задумчиво сосал потухший окурок, прилипший к губе.
– Мне… связаться со штабом полка. – В голосе Шуры появилась требовательная интонация. – Срочно.
Сухоплюев, продолжая глядеть на рацию, сплюнул окурок, бормотнул осипшим от долгого молчания баритоном:
– В чем дело еще?
– У тебя связь, милый? – не ответив ему, но уже с небрежным дружелюбием спросила Шура телефониста, уверенно положив руку на его плечо. – Дай штаб полка. Я насчет переправы раненых.
– Ну, а сколько раненых?
Сухоплюев повернул голову, устремил взгляд на ее грудь.
– Еще не знаю, сколько будет.
Младший лейтенант подумал, напуская на лицо официальную серьезность.
– Соединяйте! – неожиданно приказал он связисту своим низко гудящим баритоном, всегда вызывавшим насмешливое удивление Шуры.
Он казался внешне суховатым и надменным, этот молчаливый младший лейтенант, но в батарее не было более исполнительно-аккуратных и надежных людей, чем он. Шура не знала, почему так заторопился Сухоплюев соединить ее, санинструктора, с высшим командным лицом в полку, не знала, о чем думал он. А младший лейтенант Сухоплюев в это время думал о том, что очень скоро может совершиться многое, что тайно желал, чем тайно жил он последние часы на плацдарме. Из офицеров батареи теперь оставались только двое: он и старший лейтенант Кондратьев. Если Кондратьева ранят, то его немедленно отправят в тыл, и место комбата займет он, Сухоплюев; и это – долгожданная самостоятельность, долгожданная свобода действий, первая ступенька к ожидаемому всю войну, неповторимому и счастливому подвигу, к честной известности, в чем не было до сих пор у него особого случая и чего он страстно хотел. А при свободе действий он, младший лейтенант, мог взять на себя все, что не мог сделать мягкий старший лейтенант Кондратьев, и в этом он был твердо убежден.
– Штаб полка, штаб полка… – бормотал связист, все косясь в сторону пехотных траншей, где по-прежнему не утихало движение.
– Вы, кажется, под трибунал захотели? – бесстрастным голосом остановил его Сухоплюев. – Забылись? Где же позывные?
– Четвертого, Четвертого, – поправился связист и сейчас же передал Шуре трубку. – Полковник…
– Товарищ Четвертый, – спокойно начала Шура и замолчала.
Глухой голос недовольно заговорил в трубке:
– Кто? Говорите точнее! Ну?
– Я санинструктор от Шестого, – повторила Шура уже окрепшим, решительным тоном. – Вы приказали весь транспорт отдать… соседям. Мне нужен один транспорт для раненых. Прикажите оставить один транспорт, товарищ Четвертый…
– Ну зачем вы делаете это? – прозвучали раздельные слова за спиной Шуры, и от этих слов будто холодной враждебностью повеяло на нее.
Она повернулась как бы от неприятного физического прикосновения к спине и в двух шагах увидела старшего лейтенанта Кондратьева, рядом с ним вытянулась, застыв, фигура старшины Цыгичко.
– Что вы делаете? – почти шепотом сказал Кондратьев, шагнул к ней, и следом, как заведенный, шагнул старшина. – Зачем вы?..
– Прошу вас, не мешайте мне, – тихо ответила Шура и медлительно сдунула волос со щеки, встретив глазами грустный взгляд Кондратьева, устремленный на нее.
– Это бестолковый разговор, голубушка. Как вас понять прикажете? Это я вам мешаю? – удивился голос полковника. – Ну, уважаемая, время не для кокетливых шуток!
– Я не намереваюсь шутить, товарищ Четвертый! – отчего-то наслаждаясь замешательством Кондратьева, выговорила Шура, словно падая с высоты. – Я имею право требовать, что положено для раненых. Прикажите оставить один транспорт, товарищ Четвертый!..
Она замолчала и снова нервно сдунула волос. Ей нечего было терять.
– К телефону Шестого, – суховато потребовал Гуляев.
И, уже более не наслаждаясь растерянным лицом Кондратьева, Шура возбужденно поднялась, протянула ему трубку.
– Вас, товарищ старший лейтенант.
Он стал к Шуре боком и начал быстро говорить, преодолевая смущение, – одни глаза оставались грустными, – и она, наблюдая за ним, уже не узнавала в нем того беспомощного человека, которого выдумала себе.
Он говорил:
– Есть. Слушаюсь… Слушаюсь. Никак нет. Немного. Кравчук. Отправлен с соседями. Так точно. Осталось двадцать пять огурцов. Туман большой. Никаких сигналов. Слушаюсь… Будем ждать. Будем ждать…
