Аркадий Львов - Двор. Книга 2
Иона Овсеич не захотел гадать: если угадаешь, будет еще приятнее, а если не угадаешь — может пропасть все удовольствие. Слишком большой риск.
— Ладно, — уступила Клава Ивановна, — я сама скажу: Ефим Граник поступил маляром на судоремонтый завод, и никто не нажимал. Кто же был прав — ты или я?
Иона Овсеич ответил, что в данном случае не важно, кто был прав, важно другое: какие сведения о себе сообщил Ефим Граник в отделе кадров.
— Что значит — какие? — удивилась Клава Ивановна. — Ефим не такой, чтобы выдумать себе новую автобиографию.
Иона Овсеич лукаво прищурил глаз:
— Малая, а ты уверена, что хорошо знаешь его старую автобиографию за последние пять лет, начиная с сорок второго года? Еврей, если ему грозил плен у гитлеровцев, мог иметь только один выход — застрелиться. А если он не застрелился и вышел живой из фашистского концлагеря, так одно из двух: либо сверхъестественное везение, а в сверхъестественное никто из нас не верит, либо милость врага за какие-то особые заслуги.
Особые заслуги, пожала плечами Клава Ивановна, откуда к Ефиму такая хитрость; он еще до войны был со странностями, весь двор любил посмеяться.
— Да, — подтвердил Иона Овсеич, — но с другой стороны, три года подряд простачок выдает себя за татарина, и коварный, лютый враг остается в дурачках. Где же здесь логика? Помогите мне, мадам Малая.
Клава Ивановна ответила, что помочь не может, но чувствует правду сердцем, кроме того, есть еще одно доказательство: Ефима освободили из лагеря, выдали паспорт и разрешили вернуться в Одессу.
— Малая, — сказал Иона Овсеич, — мы еще слишком доверчивы и гуманны. Слишком.
Из первой получки Ефим больше половины отдал на Лизочку. Тося говорила, что столько не надо, дитя кушает, как птичка, но Ефим привел свои объяснения: ему надо не один год работать, чтобы хоть немножко рассчитаться за ребенка.
— Фима, — не на шутку обиделась Тося, — если я еще раз услышу, мы будем смертельные враги.
Вечером, накануне Покрова, Тося одела Лизочку в нарядное платье, сверху легкое пальто с капюшоном, взяла за руку и вместе пошли в Успенскую церковь. У главного входа, с улицы Советской Армии, собрались тысячи людей, пробиться внутрь не было никакой возможности, пришлось обходить через улицу Кирова в Успенский переулок. Тося остановила Лизочку, вынула из-под платьица медный крестик с цепочкой, поднялась по ступенькам к боковой двери и прижалась у стены: здесь меньше толкали и чувствовался свежий воздух с улицы. На большой люстре горели свечи, язычки наклонялись в разные стороны, каждый сам по себе, Лизочка внимательно следила и старалась угадать заранее, куда — один, куда — другой. Иногда получалось правильно, иногда неправильно. Лизочка спросила у тети Тоси, почему язычки все время двигаются, а не горят ровно вверх, как в лампе, тетя Тося сказала, дуют сквозняки. Нет, покачала головой Лизочка, когда сквозняк, — свеча гаснет, а здесь горит. В Беляевке, в церкви, тоже горели, а дома, если откроешь дверь и окно, сразу гаснет. Лизочка немножко подумала и сама объяснила: в церкви пролетают ангелы, машут крылышками, и язычки тянутся за ними.
Старушка, которая стояла рядом и слышала объяснение, назвала Лизочку умницей и погладила по голове, а тетя Тося опять повторила, что с разных сторон дуют сквозняки, и ангелы тут ни при чем.
На другой день Лизочка рассказала бабушке Малой, как ходили вчера в церковь, там летали под потолком ангелы, одного она успела заметить.
— Не болтай глупости, — рассердилась бабушка Малая, — ангелов на свете не бывает.
С Тосей у Клавы Ивановны получился большой и неприятный разговор: во-первых, кто разрешил водить ребенка в церковь, когда рядом живой отец и ничего не знает, во-вторых, если ставить вопрос формально, почему надели крестик и повели девочку в церковь, а не в синагогу, хотя не надо ни туда, ни сюда.
Насчет крестика Тося сообщила, что надели еще в сорок втором году и была только польза, девочка осталась живая, здоровая, а церковь или синагога — разница небольшая, Бог один на всех.
— Дура, — Клава Ивановна затрясла кулаком у Тоси перед носом, — гитлеровцы делали все от имени Бога: убивали от имени Бога, сжигали от имени Бога, душили грудных детей газом — тоже от Бога! А где были его глаза, когда твой сын, который рисковал своей жизнью, чтобы спасти чужого ребенка, должен был погибнуть от пули Гитлера!
Тося не отвечала, опустила голову, Клава Ивановна потребовала, чтобы она смотрела ей прямо в глаза и не пряталась.
— Смотри мне прямо в глаза! — второй раз потребовала Клава Ивановна.
— Что вы хотите? — Тося подняла голову, глаза были желтые, как морской песок. — Что вы хотите от моей души! Я ничего не знаю, ничего не понимаю, мне ничего не надо — отстаньте, ради бога, отстаньте!
Клава Ивановна подошла к окну, на улице гуляли беззаботные люди, весело смеялись и получали полное удовольствие от жизни: октябрь стоял такой теплый, как будто вернулось лето.
Ефим, когда узнал, что Лизочка ходила с Тосей в церковь, проявил полное равнодушие, только сказал, чтобы сняли крестик. Лизочка заупрямилась и не соглашалась ни за что на свете, тетя Тося просила по-хорошему, приказывала, грозила, но без результата.
Ночью, Лизочка крепко спала и не могла слышать, Тося осторожно подняла головку, сняла цепочку и спрятала. Первый день прошел так, а на второй Лизочка подошла к тете Тосе, заплакала и призналась, что потеряла крестик.
— Вспомни, где ты игралась, и поищи, — сказала тетя Тося.
Лизочка целое утро искала по всей комнате, в коридоре, во дворе, возле ворот, но нигде не было. Тетя Тося два раза выходила, помогала искать и говорила, хватит, когда-нибудь сам найдется. Лизочка попросила, чтобы купили другой, а отыщется старый — можно будет продать. Тетя Тося дала обещание, но потом объяснила, что на всю Одессу один мастер и придется долго ждать. Ничего, сказала Лизочка, подождем.
До конца недели у Тоси была тяжесть на сердце, как будто прижали спереди и сзади гирями. Клава Ивановна укоряла, напрасно она так переживает, но от этих укоров делалось только хуже.
— Малая, — сказал Иона Овсеич, — в этот раз ты справилась. Ордена, правда, мы тебе не обещаем, но на доске почета место найдется.
Когда Тося немножко повеселела и опять разговорилась, Клава Ивановна сама почувствовала облегчение, на целый день взяла Лизочку и пошли гулять к морю. В Аркадии съели два пирожка с мясом, выпили по стакану вишневой косточки, все вместе десять рублей, и купили детскую книжку: на следующий год — в школу, пора уже готовиться.
Вечером зашли в гости к Котлярам. Клава Ивановна попросила Адю, который теперь уже студент консерватории, показать Лизочке, как надо играть на пианино.
— Адя, — Иосиф сидел на своем табурете с подпиленными ножками и делал набойки к женским туфлям, — покажи и пусть она сама попробует своими пальцами. Но сначала проверь, какой у нее слух.
Иосиф объяснил Клаве Ивановне, что существуют два совсем разных слуха, абсолютный и музыкальный, но люди всегда путают. Например, можно иметь обыкновенный музыкальный слух и быть первоклассным пианистом и, наоборот, иметь абсолютный слух, но не сыграть самую простую гамму.
— В чем же разница? — спросила Клава Ивановна.
— Пальцы, — сказал Иосиф, — все зависит от того, какие у тебя пальцы. Адя, покажи бабушке Малой, чтобы она видела. С такими пальцами надо родиться, их за деньги не купишь. Малая, я тебе говорю, он еще прославит наш двор на весь мир.
Адя попросил дядю Иосифа успокоиться, слишком много слов, в ответ Котляр горько скривил губы и вздохнул:
— Глупенький, будь здоров, хорошо учись, а мне лично ничего не надо. Все для тебя.
Адя выстукал пальцем несколько тактов, Лизочка повторила за ним, потом попробовали на пианино в четвертой октаве, первой октаве и субконтроктаве. Когда пробовали в субконтроктаве, Лизочка смеялась, потому что звуки были такие, как будто мычит корова или топает в лесу громадный медведь.
Через полчаса пришла из своей больницы Аня. У нее был сегодня на редкость удачный день: один больной с Заставы, которого выписали домой, обещал полтора кило козьего жира, говорят, очень помогает легочникам. Она забежит только на минутку к Полине Исаевне, чтобы сообщить, и вернется.
Адя сыграл «Елочку», «Чижик-пыжик», «Фонарики-сударики», дядя Иосиф подпевал, Клава Ивановна размахивала руками, как дирижер в театре. Лизочка громко смеялась и требовала еще.
Аня вернулась заметно расстроенная. Иосиф спросил, в чем дело, но ответа не получил, и сам догадался, наверно, у Дегтярши опять неважно со здоровьем. Клава Ивановна горько вздохнула, велела Лизочке сказать Аде спасибо, и попрощались.
У Иосифа набралось много заказов, он засиделся до двух часов и вынужден был кончать при керосиновой лампе. После двенадцати, чтобы не тревожить соседей, приходилось работать только иглой, дратвой и резиновым клеем. Швы на латках требовали большой аккуратности, особенно женская обувь, Иосиф сильно напрягал зрение, болели глаза, затылок наливался тяжестью, шея делалась, как будто деревянная.
