Нина Буденная - Старые истории
Ирина принялась за дело, а Анна Павловна занялась грязной посудой. И все вздыхала. «Воистину, от сумы и от тюрьмы не зарекайся, — думала она. — Бедные родители. Легко Ирине говорить: молодой, посидит, ничего с ним не случится. Не дай-то бог».
Анна Павловна занялась приготовлением обеда. И мысли ее были печальные-печальные.
Думала она о несовершенстве человека. Потому что выходило так, что века, ведшие этого человека к цивилизации, преобразили все что угодно, только не его самого. И страсти его, и пороки остались прежними.
Вот Анна Павловна тоже бесконечно совершенствовала свою подопечную штучку, но предназначение-то ее оставалось прежним, в какой фунтик ни заверни…
Все вместе мы стали вроде бы лучше, рассуждала Анна Павловна. А по отдельности — все те же. Может быть, она так рассуждала под влиянием минуты, трудно судить, в чужую душу не залезешь.
Анна Павловна про себя совершенно точно знала, что украсть бы она не могла. Категорически не могла. Это вообще было исключено. Но стой! А если голод и ее ребенок просит есть? Протягивает к ней свои синие ручонки и стонет: «Мама, мама». А перед ней лежит чужая краюха хлеба? Воображение Анны Павловны понеслось вскачь. Тут же на ум ей пришел Жан Вальжан в исполнении Жана Габена в фильме «Отверженные», все злоключения которого и начались с такой вот буханки хлеба. Потом мысли ее прилипли к Габену, и она с удовольствием стала вспоминать все фильмы с его участием, начиная с «Набережной туманов» и далее. После чего Анна Павловна ударила по тормозам. Что-то ее занесло, пора было возвращаться на грешную землю.
А на грешной земле воровали и вполне сытые товарищи. Вернувшись к исходной точке, Анна Павловна начала рассуждать снова. Итак, воровкой ей не быть. А вот убить, наверное, могла бы. Любую даму, которая подступила бы к Ивану Васильевичу ближе, чем на метр. За милую душу. Женский народ, который имел соприкосновение с Иваном Васильевичем, даже не понимал, по какому острию ходит.
«Надо бы табличку нарисовать: «Опасно для жизни!» — и на Ванечку повесить, от греха, — подумала Анна Павловна. — Умному достаточно».
Завершив этим криминалистический анализ своего естества, Анна Павловна отправилась к Ирине, которая заскрипела отодвигаемым креслом.
— Готово?
— Да, Анна Павловна, все. Не знаю уж, что получилось, но я старалась.
— Оставляйте. У вас есть какие-нибудь планы?
— А как же. Раз в Москву попала, отправлюсь по магазинам — уже три часа. Потом сразу на поезд. Так я надеюсь, Анна Павловна, — Ирина уже надевала плащ.
— Надеяться нужно, а там как выйдет. Законы для всех писаны. Тут не потребуешь, можно только просить.
— Я понимаю, — Ирина запечалилась, — я понимаю. Но все равно спасибо и извините, что затрудняю. До свидания.
Проводив Ирину, Анна Павловна начала пересоставлять свой план с поправкой на время.
От стирки не уйти, она неотвратима. Овощной магазин откладывается, денек еще можно продержаться. То же с прачечной и химчисткой. Остается мытье машины и визит к маме.
Анна Павловна порхнула было в ванную, но телефонный звонок остановил ее полет.
— Здравствуй, Анечка, птичка моя!
— Привет, мамуля. А я к тебе собираюсь!
— Когда приедешь?
— Часа через полтора, ну от силы два.
— Это не страшно, я все равно сегодня дома. А Верочка будет в библиотеке заниматься, опять ты родную дочь не застанешь. Мало ты ей внимания уделяешь, она хоть и университет скоро заканчивает, а все-таки маленькая еще и очень о тебе скучает.
— Мам, да она ко мне только и бегает, мы почти каждый день видимся, ты не переживай. Жди, скоро буду.
— Я, собственно, чего звоню… Тетя Варя сегодня умерла.
— Та-а-ак. — Анна Павловна не расспрашивала, отчего умерла тетя Варя, младшая и последняя из отцовских сестер: Варваре было девяносто. — Та-а-ак, — повторила она. Больше сказать было нечего. — Ладно, приеду — поговорим. До встречи.
«Та-а-ак, — повторила про себя Анна Павловна. — Варя умерла, но мы-то живем!» — и хотя без прежней легкости, но с той же целеустремленностью отправилась в ванную комнату. За стирку взялась тщательно, руки были при деле и дело свое знали.
Не участвующая в этом занятии голова принялась за свое ремесло. И мысли Анны Павловны были историческими.
Когда-то родни было много, и родня была разная. Сестры и братья отца походили и не походили друг на друга. Они как бы несли в себе две породы и четко делились на ту или другую. Одни — белокожие, с мелкими приятными чертами лица, маленькими аккуратными ушами, некрупными, но живыми глазками. Другие — смуглые, носатые, ушастые, скуластые, ротастые, с лицами скульптурной выразительности. Но и те и другие жгучие брюнеты, очень темпераментные, горячие — бешеные, одним словом.
Тетка Марфа, средняя из сестер, была сатана сатаной. Она принадлежала ко второму подвиду — носатому. Нескладная, порченная оспой, до крайности несдержанная, она сама же и страдала всю жизнь от своего вздорного характера, потому что, кроме бессмысленного крика и воплей, ничего не могла предъявить. Защиты-то настоящей у нее не было. И характера настоящего тоже.
Ее муж, которому надоедала теткина блажь, время от времени выставлял ее из дома. И она тащилась с детьми за несколько километров в другую деревню, к своим родителям. Иногда по зиме, по стуже.
Отец ее, дед Афанасий, увидев такое явление, такой непорядок, отправлял немедленно тетку Марфу вспять, к мужу. И та волоклась обратно, в темень, облепленная рыдающим потомством.
Наука не шла Марфе впрок. От случая к случаю ее челночные рейсы возобновлялись.
Когда Анна Павловна позволяла себе проявить несдержанность, отец, внимательно рассматривая ее, говорил:
— Тю, прямо тетка Марфа.
Старшая сестра, Дарья, была самой красивой и приятной из сестер. Красоты ее не мог испортить и глубокий коротенький шрам на виске — Дарью расстреливали белогвардейцы. Расстреливали за брата. Их, группу односельчан, согнали в глубокую балку, построили в ряд и хлестанули по ним из пулемета. Тетка Дарья держала на руках маленького сынишку, с ним вместе и упала. Очнулась среди мертвых, темно уже было. Сама ранена, а малыш убит. Она забрала его и поползла домой. И под дверью до утра кровью исходила — домашние решили, что призрак, боялись пустить.
Она мужественно перенесла утрату и до конца своей не очень долгой жизни оставалась мягкой, доброй, открытой и веселой.
Младшая, Варвара, была властной, хитрой и, как ни грустно признаться, малопорядочной бабой. Маленькая и шустренькая, она пробиралась в сокровенное каждого из большой семьи, пыталась руководить делами и поступками, по возможности и мыслями, направляя их в в русло, которое своим цыплячьим умом считала единственно верным. И направление пыла ее было весьма небезобидным.
Ей категорически не нравилась мама Анны Павловны. Не нравилась, и все тут. Явилась, видите ли, задурила брату — гордости и опоре всего рода — голову, детей ему нарожала, урвав таким образом от нее и ее собственных чад все братнино внимание. Да на черта она нужна? Без нее было плохо, что ли?
Подумаешь, брат одинок и бездетен, а племянники на что? Чем они худы, ее доченьки и сыночек? Ну, учиться не хотят, школы побросали. Велика беда — девки дома сидят. Она сама сидела, исстари так велось. Они же не простые девушки. Они Племянницы. Их замуж с руками-ногами похватают. И без рук-ног тоже. Сына брат в военное училище определил, офицером будет — тоже не жук начхал. Как все было ладно! А тут новая невестка со своими пискунами. Брат возится с ними с ночи до утра, а ее, Варвары, как нет в его жизни.
Варвара все сочла за обиду, все запомнила и стала ждать своего часа.
Но тут грянула война. Варвара самое ценное — любимую швейную машинку — закопала под яблоней на своем деревенском подворье, землю притоптала, слезой оросила, цопнула своих невест непросватанных под мышку и рванула в столицу. А там — в поезд вместе с семьей непослушного брата, и айда на Волгу, в эвакуацию.
Постылая невестка, барыня, имея такую возможность, захватила с собой и кое-что из скудных пожитков своей любимой золовки Дарьи — сама-то Дарья уезжала чуть позже. Варвара с ненавистью посматривала на сестрину швейную машинку, зашитую в тряпку. Едет вот, а ее-то — в сырой земле! И все поглаживала упаковочную тряпку, поглаживала, растравляя себя и страдая по-настоящему — глубоко и сильно.
А на месте уже, когда появилась Дарья, сказала той строго и категорично:
— Я машинку твою везла сюда, так что теперь знай — она моя.
Дарья вязаться не стала, уступила. Но бойцовский дух Варвары играл и вскипал, а мысль о том, что кто-то там ходит под ее яблоней и метром земли жмет, давит на ее кровную, не давала утихнуть душевной боли.
И она заявилась к своей невестке, которая, как ни крути, была сейчас за главную.
