Александр Авдеенко - Я люблю
Яркие автомобильные лучи уперлись в беленые мазанки и хаты с писаными ставнями. Гарбуз суетливо погасил свет, высадил меня в Горном поселке и укатил в свои Березки. Красные сигнальные огоньки «форда» медленно, раскачиваясь на ухабах, таяли в темноте. Я смотрел вслед машине и вспоминал, как Быба вторгся ко мне. Одной рукой обдирал липку, а другой наклеивал шикарные музейные ярлыки: «Потомок! Историческая личность!» А я, развесив лопухи, во все глаза смотрел на него. Не мудрено. Сам Гарбуз не сразу разгадал Быбу. А те, кто выдвигает его, и теперь не видят в нем ничего плохого. Чем он берет? Прошлыми заслугами? Внушительным басом? Вспышкопускательством? Напускной бдительностью? Речами, произнесенными в подходящее время? Трудное это дело — заглянуть в душу Быбы. Да и есть ли она у бессовестного? Что-то начали входить в моду и дорого цениться оборотистые работнички вроде Быбочкина. Его на пушечный выстрел нельзя подпускать к ударникам, а он щеголяет в наших вожаках. Быба — и рабочие!.. Возмутительно. Опасно.
Вхожу во двор Атаманычевых, иду на свет в сарае. Там светло, как днем. На длинном шнуре свисает большая яркая груша. Будущий строитель канала малярничает. Обнаглел подпольщик, уже не таясь делает свое черное дело.
— Здорово, браконьер!
Преступник, застигнутый на месте преступления, не вздрогнул, не выронил кисть. Ни страха, ни удивления, ни беспокойства.
— Здорово, рыболов. Как рыбачил?
— Плохо. Не клевала. Ну, а ты?.. Дорожные указатели нанялся красить? Или иконы малюешь?..
— Мечтаю.
— Хорошее дело, Ну, и какую мечту изобразишь на этой беленой железяке?
— Самую распрекрасную.
— А попроще можешь сказать?
— Попробую. Тот самый счастливый человек, кто больше людей сделал счастливыми... Ну как? Чьи слова?
— У Христа позаимствовал?
— Эх ты! Историческая личность! Карла Маркса читать надо!
— Смотри какой марксист!.. Твоя это работа — таинственные щитки с лозунгами?
— Общая. Маркс и Горький вдохновили. Отец сварганил железо, я намалярничал. Мамуля удерживала нас за руки и ноги: как бы чего не вышло! Ася частушками услаждала, пока мы вкалывали.
— И на плотине вы нашкодили? «Слезы и пот народа»!.. Почему слезы?
— А потому... Строилась зимой, в пургу. Надо было задержать весенние воды... Руки прилипали к железу. Бетон замешивали кипятком, обогревали кострами. Бетонщики и плакали и потели всю упряжку. Холодно было, голодно, жарко.
— Вот так бы и написал, а то — «Слезы и пот народа». Попахивает клеветой.
Алеша вытер руки, испачканные белилами, бросил тряпку.
— Саня, не бери на пушку, не из пугливых!
— Меня ты, конечно, не боишься, а у начальства прощения попросишь: «Дяденька, я больше не буду!..» Самостийничаешь! Почему не посоветовался в завкоме, в заводоуправлении или еще где-нибудь? Зачем отсебятина?
Алеша оттолкнул меня и засмеялся.
— Не валяй дурака!.. Молока хочешь? Холоднячок! Густое, как мед. Вершок в два пальца.
— Давай!
Он притащил запотевший кувшин, краюху серого, домашней выпечки хлеба, две большущих кружки, и мы здорово поужинали, а потом взялись за папиросы.
Курим и друг на друга поглядываем: Алеша — весело, беспечно, а я с беспокойством. Он это почувствовал, встревожился.
— Правда, Саня?
— Правда! С утра иди к Губарю, скажи: я тот самый, кого вы ищете. Не бойся. Ему понравилась твоя выдумка.
— Не ходок я по начальству. Могу поскользнуться на паркете.
— Ты должен пойти к Губарю, рассказать ему!
— Что рассказывать? Почему такой переполох?
— Быба приписывает тебе подпольную подрывную деятельность. Не краской, мол, ты расписался на плотине, а бешеной слюной.
Щеки Алеши стали цвета белил, но губы кривятся в улыбке.
— Какую голову надо иметь, чтобы так сказать?..
— Голова Быбочкина застрахована, не покушайся на нее. Иди к Губарю — и все будет в порядке. Вместе сбегаем. Лады?
Вот и все, что я нашел нужным рассказать Алеше в тот вечер.
Глава десятая
Вася Непоцелуев обычно являлся на работу с какой-нибудь присказкой, шумно требовал от меня справку, как живу-поживаю, сколько пудов счастья прибавил. Сегодня еле-еле поздоровался. Распахнул топку и начал резать, выковыривать шлак.
— Вася-Василек, какая муха тебя укусила?
— Напрасно подначиваешь, механик: не до смешек и брешек.
Так я и поверил! Без хлеба и воды он способен трое суток прожить, а вот без того чтобы почесать язык болтовней, и часа не стерпит. Помолчит, разыгрывая из себя пришибленного тоской и отчаянием человека, а потом и отколет развеселую штуковину.
Проходит минут пять, а он сопит носом, кусает губы. Нет, вроде не притворяется.
— Да что с тобой, друг?
Отворачивается, роняет голову на подоконник и плачет. Несовместимо это — Васька и слезы. Допекло, значит, мужика. Обнимаю Васю.
— Давай вместе поплачем. Рассказывай!
Вася сбросил мои руки со своих плеч.
— Не плакать нам вместе! Не знаешь ты, почем фунт колхозного лиха. Вы, рабочие, святым духом питаетесь, высокими идеями, а мы, твари хрестьянские, норовим хлеб и сало жрать.
— Скажешь толком, что случилось?
— Письмо получил из деревни. Брата оговорили, в тюрьму бросили, а жену его с дочками выдворили из хаты как вредный элемент. А за что с братом расправились? Не оставил людей без хлеба. Не дал забрать семенной и кормовой фонд. На хлебный аванс осмелился расщедриться. Вот и опозорили, оплевали: подкулачник, саботажник, вражий агент! Брехня! Андрюха чужое поле пахал, за чужим столом ел. Потому народ и выбрал его головой колхоза. Теперь за свои труды награду получил. Тюрьма! Конфискация имущества! Поражение прав! А кто судил? Чистенькие и золоченые, вроде тебя, Голота.
Слушаю и не перебиваю. Пусто и холодно в груди. Испарилось сочувствие. Думал, у человека настоящее горе, а у него... Свой колхоз жалеет, а Москва, Ленинград, Свердловск, Магнитка, заводы, фабрики и шахты пусть подыхают с голода. Мы для деревни Челябинский, Сталинградский, Харьковский тракторные отгрохали, а деревня...
Вот каким оказался Вася Непоцелуев. Магнитку строит, рабочим потом потеет, рабочий паек жрет, а сам в мужицкий лес поглядывает.
По всей стране клокочет океан классовой борьбы. Докатилась и сюда буря, обрушилась на Тараса, на Квашу, на Непоцелуева. И до меня донеслись ее соленые и горькие брызги.
— Ты уверен, Вася, что Андрюха твой прав?
— Да как же я могу разувериться? — истошно вопит он. — Не кулак он. Не подкулачник. Не белогвардейский офицер. Печенками и селезенками предан колхозу. А Советская власть его осудила.
Теперь и я кричу:
— Что несешь? Советская власть зря не накажет. Не знаешь ты, что на свете делается! Читал Сталина о боях на хлебном фронте?
— Моя деревня далеко от Москвы. Не знают там, как брехуны и самоуправщики расправляются с честными колхозниками.
— Все он знает!
Я пересказываю Непоцелуеву содержание речи И. В. Сталина на объединенном Пленуме ЦК и ЦКК о работе в деревне. С беспощадной прямотой он вскрыл наши недостатки и промахи. Потому и не выполнены хлебозаготовки на сотни миллионов пудов, что классовый враг пролез в наши колхозы. Враг ловко перестроился, перешел от прямой атаки против колхозов к работе тихой сапой, а деревенские коммунисты продолжали вести старую тактику борьбы с кулачеством. Ищут классового врага вне колхозов, ищут его в виде людей со зверской физиономией, громадными зубами, с толстой шеей, с обрезом в руках. Ищут кулака таким, каким мы видим его на плакатах. Но таких кулаков давно уже нет на поверхности. Нынешние кулаки и подкулачники, нынешний антисоветский элемент в деревне — это большей частью люди тихие, сладенькие, почти святые. Их не нужно искать далеко от колхозов, они сидят в самом колхозе и ведут тактику саботажничества и вредительскую работу. Они никогда не скажут «долой хлебозаготовки». Они только пускаются в демагогию и требуют, чтобы колхоз организовал резерв для животноводства втрое больший по размерам, чем это требуется, чтобы колхоз выдавал на общественное питание от шести до десяти фунтов в день на работника.
Подавленно молчит Васька. Нечем возразить. Дошло, слава богу, куда докатился его братец. Был батраком, а стал шляпой с партийным билетом в кармане. Он, конечно, не стреляет коммунистов, не поджигает колхозные амбары с хлебом, не калечит втихомолку лошадей. Он, видите ли, только грудью прикрывает колхозный хлеб, он только создает дутые резервы хлеба для коров и овец, он только позволяет колхозникам жрать от шести до десяти фунтов хлеба в день.
— Ну, понял, кандидат партии, где раки зимуют?.. Сегодня пойди в комиссию по чистке, поставь в известность...
В рот воды набрал говорун. На меня не смотрит. Землю глазами сверлит. Еле шевелится. Допускает в топке прогар. Не работает, а словно принудиловку отбывает.
— Чего ж ты молчишь? Неужели так и не понял ничего?
— Понял!.. Оклеветали брата, навесили восемь лет. Так и скажу.
