Александр Авдеенко - Я люблю
— Ну как, потомок, чувствуешь себя после покушения? — шепотом спрашивает меня Быба и почему-то оглядывается.
Вот они какие, хранители государственных тайн! Где надо и где не надо темнят, секретничают.
Я сильно шлепнул удилищем по воде.
— Давно и думать перестал. Был Тарас и нет Тараса, один пшик остался. Перековывается.
— Оптимист ты, Голота! Корешков Тараса не увидел.
— Клюет!.. — оборвал я Быбу.
Он выдернул из воды голый крючок, выругался:
— Сорвалась!..
Достал из банки свежего червя, ловко нанизал на крючок, швырнул подальше.
— Что у тебя случилось вчера?
— Вчера?.. Ничего.
— А взрыв?
— Какой взрыв? Где?
— Ну этот... когда тебя кипятком ошпарило.
— Да это просто лопнуло водомерное стекло.
— А почему оно лопнуло в тот самый момент, когда ты оказался на паровозе недруга?
— Атаманычев — недруг? Мы с ним друзья.
— И давно?
Самое подходящее место и время для вопросов и ответов! Чего он привязался?
— Карасей пугаешь, рыбак! Помолчите трошки.
— Слушай, потомок, а ты не можешь со мной разговаривать без раздражения? Вроде нет причин. Уважать должен, а ты...
— Есть причина! — перебиваю я Быбу. — Друга записываете в недруги, покушение пришиваете.
— С кем подружился, потомок? Известна тебе сердцевина Атаманычева? Знаешь, чем он занимался до тридцатого? Каким духом пропитан? Куда нацелился?
— Какой же он все-таки? Что натворил?
Быба многозначительно молчит и внушительно смотрит на меня мутными, набитыми дымом глазами. А я своего добиваюсь:
— Преступление Алешки секретное, да?
Он хмурится, долго выбирает в банке подходящего, на свой вкус, червя. Любовно нанизывает его на крючок и отвечает на мой вопрос вопросом:
— Видел ты на бетонной плотине клеветническую вывеску: «Слезы и пот народа»?
— Видел. Нашли виновника? Кто он, этот маляр?
Быба метнул в озеро грозно засвистевший крючок с наживкой.
— Будущий строитель Беломорско-Балтийского канала. ЗК, статья пятьдесят восемь тире семь, пункт «б»!
Он засмеялся. Без меня веселится. Я спрашиваю:
— Что ж преступного в этих надписях?
— Все! Видел самостийную мазню и не понял, куда нацелился выдумщик? Вот так историческая личность! Энтузиазм народа, его трудовую волю пытается подорвать этот писака.
— Да разве такое под силу одному человеку?
— Моська верит в свои силы, когда лает на слона. Если у маляра добрые намерения, чего он прячется? Белыми нитками шита красивая отсебятина. Пресечем! И кто же он, этот кандидат в лагерники?.. Твой друг Атаманычев. Есть экспертиза почерка! Есть вещественные доказательства!.. Раскумекал? Его песенка спета.
Вот оно, настоящее покушение. Смотрю на поплавок и ясно вижу в зеркале воды Алешу. Зарос бородой. На плечах лагерный бушлат. Смертная тоска в глазах...
Я ударил по воде удилищем, разбил зеркало.
Быба оглянулся, нет ли кого поблизости. Доверительно прижался ко мне и приглушил свой мощный бас:
— Я, потомок, знаю толк в такого рода выдумках. Всяких субчиков пришлось повидать. Были чистенькие снаружи, пригожие, и такие, что молились на красную звезду, и такие, что наши серпасто-молоткастые гербы против своего сердца пришпиливали.
Быба хлопнул себя по лбу, прикончил комара. Внимательно посмотрел на окровавленную ладонь, ополоснул ее в озере.
— Известно тебе, защитничек, что Атаманычевы подкармливают молочком да сметанкой малолетних наследников осужденного Тараса Омельченко? И деньжатами и барахлишком снабжают. Вот оно как! Советская власть карает поджигателя, а хуторяне Атаманычевы... Только за одно это надо их хватать за шкирку.
Не по душе мне все, что изрекает Быба. Раздражает и словами, и каждым своим движением.
— А почему нельзя пожалеть детей? — говорю я. — Да еще жене Атаманычева. Сколько она претерпела в жизни!..
— Сколько?.. Что ты о ней знаешь?
— Знаю!
— Мы второй месяц разрабатываем эту святую семейку и никак до корней не можем докопаться, а ты все, оказывается, знаешь. Давай рассказывай!
— Ничего я вам рассказывать не буду.
Я выдернул из воды крючок, бросил на берег удочку и пошел к огню, к Гарбузу.
Степан Иванович удивленно смотрит на меня.
— Чего дрожишь? Замерз? Грейся!
До чего же хорошо слышать человеческий голос! До чего приятно смотреть в чистые теплые глаза. Быстро согрелся я около Гарбуза.
Уезжали мы с Банного сумерками, синими-синими, как вода в озере. Дотлевал костер, присыпанный землей. В лесу начала свою ночную песню какая-то птица: свист вперемежку с визгливым хохотом. Улетучились комары. Одежда стала чуть влажной от вечерней росы.
Машины заняли свои привычные места: впереди «форд», потом гончая собака Губаря, в хвосте — козлик. Неказист на вид, но для меня милее «линкольна». Наша машина. Сделана в годы пятилетки. И на мои деньги построен автозавод на Волге. Скоро и у меня будет «газик». Плавится для него металл. Обтачиваются детали. «Автообязательство» приобрел. Отвалил аванс, остальную сумму выплачу в рассрочку. Научился рулить. Пока своей машины нет, я с завистью поглядываю на чужие, выклянчиваю у шоферов баранку. Дают, не скупятся. И шофер Быбы расщедрился:
— Эй, Голота, хочешь порулить?..
Хватаюсь за переднюю дверцу и с диким воплем отдергиваю руку.
Водитель и Быба расхохотались.
Шофер проделал известный фокус с высоковольтным проводом: насытил корпус машины электричеством.
— За такие фокусы морду бьют, — сказал я шоферу. — Считай, я саданул тебя в ухо.
Подошел, громыхая кожаным пальто, Губарь. Лицо серьезное, глаза строгие.
— Надо бить не исполнителя, а вдохновителя. — Яков Семенович презрительно посмотрел на Быбу.
Тот раскатывал в ладонях папиросу, напряженно ухмылялся.
— Шуток вы не понимаете, байбаки! Раньше Голота шутил, теперь я. Вот мы и квиты. Правда, Саня?
— Ничего себе шуточки! В американской тюрьме, в камере пыток так изволят шутить.
Быба почему-то не обиделся на слова Губаря. Смущенно смолк.
Мы конфликтуем, а Гарбуз как ни в чем не бывало дымит в сторонке трубкой. Наконец не вытерпел, решил вмешаться.
— Тю на вас, божевильные люди! Из-за непойманной рыбы перегрызлись. Шкуру неубитого медведя не поделили. Закругляйтесь, лыцари! По коням!
Ну и ну! Удивил меня Степан Иванович своей примиренческой позицией. Не жалует он Быбу, и все-таки... Что на него нашло?
Примчались в Магнитку. Я попросил Степана Ивановича подбросить меня в Горный поселок.
— Кто там у тебя?
— Друга надо повидать. Вы его знаете. На горячих работает. Атаманычев.
— Сын Побейбога? Славный хлопец. Хорошо, что вы сдружились.
— А Быба считает его будущим лагерником.
— На то он и Быба. Всех и каждого подозревает. Прибыльное дело. Бизнес! Он всякую анкету с увеличительным стеклом изучает. И такую темную лошадку выдвигают в отцы нашего города!..
— Председатель горсовета?! — изумился я. — Почему не возражали, Степан Иванович?
— Не помогло. Кто-то тянет его за уши. И сам изо всех сил лезет.
Гарбуз пренебрежительно махнул рукой.
— Пусть лезет, окажется на виду у Магнитки со всеми своими потрохами. Место это святое, не потерпит проходимца.
— Не понимаю, Степан Иванович. Презираете Быбу, и все-таки...
— А ты думаешь, я что-нибудь понимаю? Сто раз спрашиваю себя, как Быба попал в нашу партию. Почему и я и он члены бюро горкома? Ладно! На чистке все вылезет наружу.
— Но зачем же вы на рыбалку вместе поехали?
— А хотя бы для того, чтобы ты попробовал, пока на зубок, что это за фрукт. Сегодня набил оскомину, а завтра, гляди, раскусишь. Мало? Неясно? Могу кое-что прибавить...
Степан Иванович замолчал. Раскуривая трубку, он внимательно прислушивался к далекому гулу воздуходувки. Всматривался в зарево доменных печей, впечатанное в темное небо. Там он сейчас, на горячих. Шурует с горновыми.
Зарево потускнело. Степан Иванович повернулся ко мне.
— Ты знаешь, Саня, я пришел в партийный контроль еще при Ленине. Нам, тогдашним работникам ЦКК, Владимир Ильич настоятельно советовал охотиться на красных сверху деляг осторожно, с подготовленных позиций. Хитро и умно. Гуртом и в одиночку. Не гнушаться обходным маневром, засадой, ребусом и даже какой-нибудь веселой проделкой. Вот я, по доброй старой привычке, немного и вольничаю с Быбой. Крепкий он орешек. Я расшиб себе лоб, когда пытался атаковать его врукопашную. Пришлось спрятать таран! И ты не лезь на рожон. Присматривайся! Накапливай факты! Готовь позицию!
Вот так разъяснил! Еще больше запутал. Презирай тихонько, а улыбайся вслух. Тебя трясет лихорадка, а ты веселись. Перед тобой обезьяна, а ты делай вид, что на льва смотришь. Чересчур горяч я для такого хладнокровного дела. Не умею сдерживать ни злости, ни радости. Все сразу выдаю людям, что заработали. Переучиваться поздно. Двадцать пять скоро стукнет.
