Регина Эзера - Невидимый огонь
Она не поняла ничего, вот проклятье! Она не понимала ни слова, изо всех сил старалась понять, но все ее старания и усилия ни к чему не привели, она все равно не поняла ничегошеньки и могла только думать и гадать, о чем поет немец страстно и томно, тогда как Каспарсон широко улыбался — такой непривычный, такой будоражащий… такой мужчина, каких она не видала даже в кино. И казалось невероятным, что она ему нравилась, дуреха, которая ничего не смыслила — только тыкалась, как слепая, полагаясь лишь на чутье, и была для собственного мужа все равно что мебель, вещь, которую можно, когда вздумается, бросить, зная, что, когда бы ты ни вернулся, она так и так никуда от тебя не денется.
Каспарсон повернул голову и все с той же ослепительной улыбкой взглянул на Ритму, забавляясь смыслом песни, которого она не понимала, и очевидно даже не догадываясь, что она не понимает.
«Сейчас это случится!» — с замиранием сердца думала она, уже без прежней уверенности, что отнимет руку и что вообще захочет высвободить ее из широкой и твердой горсти Каспарсона.
А Каспарсон сказал!
— Куда ты едешь, если не секрет, воскресным вечером?
— Я? — переспросила Ритма, вновь испытывая легкое смущение, как всегда, когда думала о Каспарсоне, почему-то опасаясь, что он видит ее мысли насквозь. — Вряд ли тебя это может интересовать, — после короткой паузы сказала она.
— А, в таком случае я догадываюсь! — воскликнул он.
— Ну, ну?
— Наверное, к портнихе…
— Как в воду глядел! — весело и шутливо произнесла Ритма, внутренне удивленная и растерянная, так как впечатление, будто Аскольд читает в ней как в открытой книге, еще усилилось. И она лихорадочно пыталась восстановить в памяти, что она такого думала в пути о Каспарсоне и что о них двоих себе воображала, но в деталях вспомнить уже не могла, только смутно чувствовала, что это было чистое безумие, всякая чушь и околесица лезли ей по дороге в голову и притом совершенно независимо от ее воли, как бывает во сне, когда можно такие номера отколоть, что проснешься — и волосы встанут дыбом.
— Воображаю, какая ты будешь красивая в новом платье, — тем же беспечным тоном проговорил Каспарсон. — А если оно еще коричневое… или, может быть, красное… нет, оно будет красное!..
Теперь она взглянула на Каспарсона чуть не со страхом — ей даже стало не по себе.
— Да, оно будет красное, — беззвучно сказала Ритма. — Ты часом не ясновидец, Каспарсон?
— К сожалению, милая Ритма, нет, — со смехом отозвался он. — Хотя, если быть откровенным, я бы не возражал. По вечерам после школы я за умеренную плату принимал бы клиентов… А что материя красная, видно даже сквозь бумагу, ведь…
— Ну, знаешь ли, Каспарсон!
— Конечно, видно. Бумага-то лопнула…
Теперь засмеялась и она, так как обертка действительно лопнула.
Темнело, и снег в свете фар мерцал и блестел, мигая голубыми искрами.
«Так же, как и тогда», — опять вспомнила Ритма как о чем-то далеком и прекрасном.
Каспарсон тихо подпевал песне, лившейся из приемника. И Ритма снова явственно ощутила, что Аскольду с ней хорошо. Это сознание вновь наполнило ее хмельным и сладким трепетом, чуть ли не счастьем, и в третий раз за сегодняшний день ей подумалось — как мало, как удивительно, неправдоподобно мало нужно человеку для счастья.
— А куда едешь ты… Каспарсон? Тоже воскресным вечером?
— Проза жизни, милая Ритма. Мне обещали кое-какие запчасти. Не я первый, не я последний, кого машина доведет до седых волос.
Ритма бросила взгляд на его волосы, которые в густом сумраке светлели одинаково серые, улыбнулась задумчиво и мягко и не сказала ничего.
Они подъезжали к Раудаве. Еще несколько минут — и все кончится. Но когда машина поравнялась с рестораном, стеклянный фасад которого уже сверкал огнями и за драпировкой которого плавно двигались в танце фигуры, Каспарсон сбавил скорость и, пока «Запорожец» скользил мимо, смотрел туда, будто желая и собираясь затормозить, но не остановился. Если б остановился, может быть нежданно-негаданно, вдруг и нечаянно исполнилось бы одно из ее сегодняшних желаний — Ритма потанцевала бы с красивым мужчиной. Но Каспарсон не остановился. Ну да… Разве там будут в воскресенье свободные места? Вряд ли. И не одеты они как полагается, прилично случаю: он — в свитере, она — в сапогах. А если бы они зашли потанцевать, назавтра, может, по всему району шел бы разговор, что директор Мургальской школы с продавщицей — и так далее. Лучше не надо. «Не надо. Не надо — и ничего тут не сделаешь», — молча думала она, словно покоряясь обстоятельствам, изменить которые было не в ее силах, и заметила, что помрачнел внезапно и Аскольд, что он больше не напевает, а сидит за рулем сгорбленный и сразу постаревший. Возможно, его волновали всего лишь злополучные запчасти, только они и больше ничего, возможно, он вовсе не хотел остановить машину, зайти в ресторан и немного потанцевать с Ритмой Перкон и вовсе не думал, что не надо и ничего тут не сделаешь, и может быть, ему вовсе не было так грустно, как Ритме казалось, тем не менее горб Каспарсона ее охладил и в то же время наполнил нежностью — ей захотелось самой протянуть руку и коснуться ладони на руле или волос. Но Ритма этого не сделала. Волна пьянящей радости откатилась, настал отлив, вспененная река порывов и желаний опять вошла в берега. Осталась только печаль не печаль, легкие сожаленья…
О чем печаль? О чем сожаленья?
Разве они знали это — тот и другой? Было ли им жаль того, что уже в прошлом, или того, что могло произойти, но не произошло? Они летели навстречу друг другу как мотыльки — и где-то разминулись. А может быть, и нет, не разминулись? Может, это только иллюзия, минутное, мимолетное заблуждение? Может, надо было просто повернуть назад, подъехать к ресторану, подняться наверх и потанцевать — у всех на глазах, и вовсе не из дерзости или упрямства, а потому, что так хочется, и потому, что в этом нет ничего дурного. Или махнуть рукой на портниху и на запчасти и ехать куда глаза глядят, сквозь белизну снега и голубые искры — потому что так хочется.
Но они этого не сделали — они не сделали ни того ни другого, а медленно и покорно приближались к слабо освещенному стадиону, где им предстояло расстаться. Им было грустно, им хотелось коснуться друг друга руками, и ничего не было проще, чем исполнить это скромное, это невинное, детское желание, однако они не сделали и этого.
Они делали все до того правильно, что одно сознание того, как правильно они поступают, должно было давать им удовлетворение. И все же им почему-то было грустно.
А Вилис поначалу даже не понял, что произошло.
— Перкон… — сказали ему. — Перкон! — позвали его, а он был точно без памяти.
— Пе-ерко-он, ты слышишь?.. Налей ему шкалик! Не иначе как обалдел от счастья.
К его лицу придвинулась рука с зажатой стопкой. Он перенял ее дрожащими пальцами и опрокинул разом, но голова — разрази ее гром! — не перестала кружиться.
— Ему каюк! Ты слышь, Перкон?
— Кому?
— Ба! Да он с луны свалился… Лосю, кому же еще? Важный был выстрел, ничего не скажешь — оба с катушек долой!
«Ему каюк, — машинально повторил про себя Вилис. — Ну ладно, — тупо думал он, скорее примиряясь с известием, чем радуясь. — Дело сделано», — сказал он себе и, с трудом взгромоздившись на ноги, вместе с Ингусом и Думинем прошел по следу до того места, где лось, пробежав еще метров двести, рухнул.
Вилис подошел вплотную — так близко, что лось лежал в снегу у самых его ног, растянувшись на боку и очень сильно запрокинув голову, и может быть, потому, а может быть, и нет, нижняя челюсть его так отвисла, что обнажились желтые зубы. Мориц лизал еще теплую кровь.
Вот оно и свершилось — и не во сне, и не в мечтах, а в самой что ни на есть доподлинной жизни! Не верится просто — как гром среди ясного неба! И словно в подтверждение того, что он не грезит, шапка Вилиса — согласно традиции — была украшена еловой веточкой, которая, правда, не больно держалась на треухе и чуть оттопыривалась. Знать бы наперед, заранее, тогда да, он поехал бы на охоту в шляпе: воткнешь веточку за рипсовую ленту, она торчит лихо и форсисто, как яркое перо, а не висит, потешно сбившись набок, зеленым хвостиком. Да что там вид — не в нем сила, по одежде ведь только встречают, кому же это не ясно! И никто не смеялся над веточкой, которая не торчала браво и гордо, как пристало бы ей по такому случаю, а смешно клонилась набок, потому что любой и каждый хотел бы быть на Вилисовом месте, с ним поменяться, все они мечтали побыть именинником и героем хотя бы один денек, ну хоть часок-другой, сколько там оставалось до темноты, и всем не терпелось разузнать, как он щелкнул и уложил лося.
И под перекрестным допросом, понемногу приходя в чувство, Вилис рассказал, как сперва лось чудил и придуривался в канаве и похож был на все что угодно, но не на сохатого, так что у Вилиса под ушанкой волосы встали дыбом, истинный бог, если б не шапка на голове, его пейсы встали бы торчком; как тот прыгнул аккурат в ту секунду, когда грянул выстрел, и как из-за этого он попал не в позвонки, куда целил, чтобы уложить зверя на месте, а всадил пулю в литые, как железные, и упругие, как резина, мышцы груди; как тот пронесся мимо и чуть было его не смял, ну до того близко, едрена вошь, что шум был — будто на тебя валится дерево; как он шарахнул еще раз, уже зная, что это коту под хвост, в молоко, а все же удержаться не смог; как от волнения, наверно, впопыхах не прижал как следует ружье к плечу и получил такой толчок, что отлетел кубарем и сел наземь как старый дед, поминая всех святых и ругаясь распоследними словами, какие только знал и мог с ходу вспомнить, в то время как в голове вертелась и крутилась одна-единственная, страшная мысль. «Ранил и упустил, — думал он, — господи, кровавый пудель!» — пыхтя причитал он. И тут подошел Хуго и сказал… А дальше они и сами знают.
