Михаил Щукин - Имя для сына
К этому документу комментарии не требуются.
Перечитал написанное, и стало на душе скверно. Так неужели же хозяева нашей жизни козырины? Тяжело, конечно, задавать такой вопрос, но раз мы до него дожили, надо отвечать. Нет! Козырины не хозяева жизни, они ее уродливые явления. Хозяева пашут землю и создают машины, настоящие хозяева никогда не потеряют веру в порядочность и честность, они всегда жили и будут жить по совести. По этой же самой совести, я уверен, спросят и с Козырина.
А. Агарин 28В понедельник Травников посадил перед собой Косихина с Андреем, долго бестолково смотрел на них, не зная, с чего начать. Несколько раз принимался тянуть свое обычное «э-э-э» и замолкал. Наконец с обидой выговорил:
— Я-то здесь при чем? При чем здесь я?
— Не совсем понимаю вас, Владимир Семенович, — прикинулся простаком Косихин.
— Так в первую очередь с меня спросят!
— С вас не спросят. Статья в печать подписана Савватеевым.
— Э-э-э…
Их разговор прервал телефонный звонок. Травников глянул на аппарат и осторожно протянул руку, снял трубку. Слушал и поглядывал то на Косихина, то на Андрея.
— Я не виноват, — сказал упавшим голосом. — Я эту статью в печать не подписывал… Да-да, хорошо, после обеда будем…
Положил трубку, попросил Андрея:
— Принеси оригинал из типографии. Воронихин вызывает…
Андрей быстро вернулся со статьей. Травников глянул на первый листок и облегченно вздохнул…
Хозяин большого, просторного и светлого кабинета подписывал бумаги и, торопясь закончить, не поднялся навстречу вошедшим, как это всегда делал, а только кивнул и предложил садиться. Расселись на стульях, стоявших вдоль стен: Травников, Андрей, Косихин. Напротив них, сбоку большого стола, сел Рубанов. Он с любопытством разглядывал Андрея и даже не скрывал своего любопытства.
Наконец бумаги отложены в сторону. Воронихин поднял глаза:
— Ну что, товарищи?
В это время открылась дверь и вошел Савватеев. Видно, он спешил, запыхался, едва переводил дыхание. Присел рядом с Косихиным, даже забыл поздороваться. Воронихин недовольно глянул на него, однако ничего не сказал, только еще раз повторил:
— Ну что, товарищи?
И замолчал. Он ясно понял, что все эти люди, исключая, пожалуй, только Травникова, пришли с ним драться. Вдруг, совершенно внезапно, вспомнилось бюро, на котором запальчиво обсуждали Савватеевскую статью в его, Воронихина, защиту. Когда это было? Да недавно, кажется, вчера. И он вместе с Савватеевым отчаянно пер напролом, не оглядываясь, не собираясь ни перед кем виниться, твердо зная, что за ним правда. И сейчас он тоже за правду, о ней говорит с трибуны, но иногда обстоятельства складываются так, что он для пользы дела должен обходить ее, должен отстаивать и защищать неправду. Для пользы дела, а не для себя лично! Только не слишком ли большой стала она, неправда, с которой пришли драться эти люди, засомневался вдруг Воронихин. Может быть, им надо сказать спасибо? Но как поезд, набрав ход, не может сразу остановиться, так и Воронихин, заранее все решив по статье, не мог и не хотел что-то переиначивать. Отбросил некстати возникшее сомнение и сказал:
— Вроде все собрались, даже с излишком. Давайте разбираться. Итак, что мы имеем? Мы имеем статью под заголовком… — Воронихин подвинул к себе свежий номер крутояровской районки и по слогам прочитал: — «Хо-зя-ин жиз-ни?». Первый вопрос у меня такой — почему статью опубликовали, не поставив в известность райком?
Андрей догадывался, что разговор в райкоме будет не из приятных, но даже предположить не мог, что начнется он с такого пристрастного вопроса Воронихина, тон которого не обещал ничего хорошего. Дернулся и хотел уже было выпалить, что статью в таком случае не напечатали бы… Но его опередил Савватеев.
— Александр Григорьевич, а о чем, собственно, речь? Речь идет о зарвавшемся администраторе. Вы что, считаете, что Козырин прав?
Воронихин сердито, не скрывая этой сердитости, посмотрел на Савватеева, потом зачем-то еще раз глянул в газету, лежащую перед ним. Он заметил, как дернулся было Андрей и как редактор опередил его. «Прикрывает, грудью прикрывает. Ну, Паша, Паша… Запоздал я с твоей пенсией…»
— Павел Павлович, насколько мне известно, вы в больнице. Каким образом вы подписали статью в печать?
Савватеев недоуменно развел руками, спокойно ответил своим глухим, сиповатым голосом:
— Пока я еще редактор. И не имеет значения, где нахожусь — в больнице или в другом месте. Статья готовилась по моему заданию, я ее прочитал, я же ее и подписал в печать.
Много сил стоила Савватееву такая выдержка — спокойно говорить и спокойно рассуждать, когда хочется вскочить и закричать во весь голос: «Саня, одумайся! Одумайся, пока не поздно!» Но встать и закричать нельзя. Надо спокойно и твердо отстаивать свою линию. Иного выхода нет и не будет. А сердце сжималось от боли и обиды: ведь уходил, уходил все дальше и теперь уже навсегда бывший друг Саня Воронихин, лопались с треском последние нити, которые еще соединяли их…
— Хорошо, давайте по существу. Краски сгущены до обыкновенной грязи.
Вам что, Агарин, белый свет Козырин затмил?
И только сейчас, в эту минуту, после этого вопроса, окончательно уверился Андрей: фамилии Козырина и Воронихина не случайно стоят в его блокноте рядом, совсем не случайно. Было такое чувство, что его крупно в чем-то обманули.
— Да, Александр Григорьевич, затмил. Он мне мешает жить.
— Интересно. Очень даже. Потолковей можно?
— Да стоит ли? Боюсь, что не поймете. Рубанов не вмешивался, чертил в своей записной книжке закорючки и с интересом следил за разговором. Статья, которую он прочитал еще утром, понравилась ему. И он сразу же набросал план, предполагая обсудить ее с людьми, чтобы сделали верные выводы. Он отнесся к ней как к ценному подспорью в работе и теперь сидел и не понимал, куда клонит и чего хочет Воронихин. Неужели устроить разнос? Ну уж нет. Он, Рубанов, молчать не будет. Грош ему цена, если он промолчит.
За свой не такой уж долгий срок партийной работы Рубанов вынес для себя главное правило — если ты хоть в одной душе оставил неверие, значит, ты своего главного дела не сделал. А Воронихин, понимал он, полной пригоршней разбрасывает сейчас семена неверия. Не вмешиваясь пока в разговор, но внимательно прислушиваясь к нему, Рубанов делал свой нелегкий выбор — сегодня они столкнутся с Воронихиным лбами. Иного выхода нет.
— Я понятливый, Агарин, — нахмурился первый. — Отвечайте.
— Для Козырина нет никаких законов. Он делает то, что ему захочется, и находится под вашей личной опекой, даже не скрывает этого!
Давно уже не слышал Воронихин в своем кабинете таких ответов. И он, давно не слышавший их, не был готов к ним, растерялся, а потом не удержался и сорвался, как мальчишка. Закричал, оглушая самого себя своим голосом:
— Вы забыли, где находитесь?! Забыли, кто перед вами?! Я напомню! Свободны!
Травников, Косихин и Андрей вышли. Савватеев и Рубанов остались. В кабинете стояла тишина.
— Александр Григорьевич, можно мне пару слов? — Не поднимая головы, Рубанов захлопнул свою записную книжку и твердо накрыл ее ладонью. — Вы очень крупно ошибаетесь. Вам кажется, что кашу заварили Косихин с Агариным да вот Павел Павлович. Нет, не они. Поймите, Александр Григорьевич, это сама жизнь. Она идет вперед, она не хочет мириться с козыриными. Просто, как дважды два. А вы никак не хотите понять.
— Без политграмоты! Завтра всех на бюро!
Савватеев встал, вплотную приблизился к Воронихину, внимательно посмотрел на него и сморщился, как от боли:
— Стыдно, Александр Григорьевич, стыдно…
Воронихин остался один.
Долго и тупо глядел на свой стол, на листок, где были расписаны многие сегодняшние дела.
Несколько раз в дверь просовывалась аккуратная белокурая головка секретарши, но он даже не отзывался на голос. Медленно протянул руку, набрал номер:
— Козырин, зайди ко мне.
Тот появился быстро. Как всегда, подтянутый, со строгий, непроницаемым лицом, на котором ничего не отражалось. Воронихин заметил его спокойствие, позавидовал и поморщился, вспоминая, как он только что сорвался.
— Читал?
— А как же.
— Ну и что скажешь?
— Через край ребята хватили. Во-первых, о золоте. Никакой объяснительной в природе не существует. Ни у Агарина, ни у кого.
Отказывается и продавщица.
— Это точно?
— Совершенно точно.
— Смотри. А все-таки слишком далеко ты, брат, залез. Я тебя предупреждал.
— Что вы, Александр Григорьевич, хотите от меня отказаться? Так надо понимать?
— Опять торговаться начинаешь?
— Зачем торговаться? Кое-что вспомнить не мешает. Я ведь могу кое-что вспомнить…
