Василий Шукшин - Киноповести
— Ну!— скомандовала Оля.— Повторим домашнее задание.
— Хоть уж в воскресенье-то...— попробовал было увильнуть Витька. Но Оля была непреклонна.
— Никаких воскресений! Ты у нас будешь... Циолковским.
— Нет, он у нас будет Жолио Кюри.— Лидок погладила Витьку по голове.— Верно, Витя?
— Да иди ты!— Витька так тряхнул головой, что у него шея хрустнула.
Девушки засмеялись.
— Не хочет. А кем же ты хочешь, Витя?
— Золотарем.
Лидок не знала такой профессии. Решила, что это что-то связанное с золотом.
— Ну, Витя, это тяжело. Это где-то в Сибири — там холодно.
Витя в свою очередь посмеялся от души. И не стал объяснять невестам, кто есть золотарь.
Сели за стол.
— Ты таблицу умножения знаешь, конечно?— начала Лидок.
— Знаю, конечно.
— Перемножь вот эти цифры. Только не сбейся.
Витька умножил скучное число на число еще более скучное, получил скучнейший результат.
— На.
— Пра-льно. Еще. Тренируйся больше.
— Ну и дура ты!— не выдержал Витька.
Лидок сделала большие глаза и перестала сосать конфетку.
— Витя, да ты что?!— изумилась сестра Оля.— Разве так можно?
— А чего она?..
— Чего она?
— «Тренируйся»... Кто же тут тренируется? Тренируются на турнике или в футбол.
— А зачем же обзываться-то? Нехорошо это.
— А еще городской!— вставила Валя.
— Они, городские-то, хуже наших,— заметила Лидок.— Получают там раннее развитие... и начинают.— Она опять принялась сосать конфетку.— Давай дальше. Умножь от это на это.
Витька стал умножать.
Лидок склонилась над ним сзади и следила.
— Не пра-льно,— сказала она.— Семью осемь — сколько?
— Пятьдесят шесть.
— Ну... А ты сколько пишешь?
— Шесть пишем... А!
— Ну, о-от.
Витька принялся снова вычислять.
Лидок стояла над ним.
— Та-ак, та-ак...
— Перестань сосать свои конфеты!— взорвался Витька.
Лидок толкнула ладошкой Витьку — носом к тетрадке.
— Умножай.
— Дура,— сказал Витька.
— Папа!— позвала сестра Оля.
Из горницы вышел дядя, строгий и озабоченный: он составлял какой-то отчет, на столе в горнице лежал ворох всяких ведомостей.
— Как же ему помогать?— пожаловалась Оля.— Он на нас говорит — «дуры».
— Зайди ко мне,— велел дядя Коля.
Витька не без робости зашел к дяде в горницу.
— Вот что, дорогой племянничек,— заговорил дядя, стоя посреди горницы с бумажкой в руке,— если ты будешь тут язык распускать, я с тобой по-другому поговорю. Понял? Я тебе не мать. Понял?
— Понял.
— Вот так. Иди извинись перед девками. Они целые невесты уж, а ты... Сопляк какой! С ним же занимаются, и он же начинает тут, понимаешь... Иди.
Витька вышел из горницы. Сел на свое место.
Девушки неодобрительно посматривали на него.
— Попало?— спросила Лидок.
Витька взял чистый лист бумаги... подумал, глядя на крупную Лидок... И написал размашисто, во весь лист: «ФИФЫЧКА». И показал одной Лидок.
Лидок тихонько ахнула, взяла лист и тоже что-то написала. И показала Витьке.
«ШИРМАЧ ГОРОДСКОЙ» — было написано на листе.
Витька не понял, что это такое. Взял новый лист и написал: «СПЯЩАЯ КРАСАВИЦА».
Лидок фыркнула, взяла лист и быстро написала: «ТЫ ЕЩЕ НЕ ДОРОС».
Витька долго думал, потом написал в ответ: «СВЕЖАСРУБЛЕННОЕ ДЕРЕВО ДУБ».
Лидок быстро нагнулась и выхватила лист у Витьки. И пошла было с ним в горницу.
— Ну, давай умножать-то?!— воскликнул Витька.— Чего ты бегаешь-то туда-сюда?
Какой-то родственник Владимира Николаича защитил диссертацию. По этому случаю давался банкет в ресторане. Приглашены были и Владимир Николаич с Грушей.
Опять шли улицей городка. Опять было воскресенье; где-то из громкоговорителя рвалась железная музыка.
Шли под ручку. И были нарядны пуще прежнего.
— Я вот этого знаю,— негромко сказал Владимир Николаич.— Только не оглядывайся! Попозже оглянись.
Груша прошла несколько шагов и оглянулась.
— Ну? И что?
— Он раньше в Заготконторе работал... Мы однажды приехали с ним в командировку, он говорит: «У меня тут приятель в доме отдыха, пойдем к нему». Ну, пошли к приятелю... Выпили, конечно. И вот этот, который сейчас прошел-то, Струков его фамилия, берет гитару и начинает петь «Не шей ты мне, матушка»... Потом идет в прыгательный бассейн... А там какие-то соревнования по прыжкам были. Он идет с гитарой на самую вышку и прыгает солдатиком — и поет.
— Да он что?!
— И что характерно: даже когда летел, он умудрялся играть на гитаре. Потом вынырнул, вылил из гитары воду и все равно продолжал играть и петь.
— В воде-то? Как же?
— Ногами работал... Ну, конечно, сообщили на работу. Приходил ко мне: «Напиши, как свидетель, что я случайно сорвался».
— Ну и ты что?
— Ничего. Что я, дурак, что ли? Он случайно зашел на вышку, случайно прыгнул, случайно плавал в бассейне и орал... Все случайно! Кто поверит? Не стал я ничего писать.
— Ну, выгнали? С работы-то?
— Наверно. Не знаю, не встречал его после. Наверно, выгнали. Таких спортсменов долго не держат.
— Вот дурак-то!
— Не дурак! Какой он дурак? Это так называемые духари: геройство свое надо показать. Я, если напивался, сразу под стол лез...
— Под стол?
— Не специально, конечно, лез, но... так получалось. Я очень спокойный по натуре.
В ресторане для банкета был отведен длинный стол у стены.
Приглашенные некоторые уже сидели за столом. Сидели чинно, прямо. Строго поглядывали на другие столики, где ужинали, выпивали, курили, разговаривали...
Играла музыка, низенький, толстый человек пел итальянскую песню.
— Гордо, но — с уважением,— учил второпях Владимир Николаич, пока они с Грушей шли через зал к банкетному столу.— Станут интересоваться, где работаешь,— фабрика тонкорунного волокна. Все. Кем неважно. В поведении можно быть немного небрежнее. Вон та, в голубом платье... Да вон, вон!..— зашипел Владимир Николаич, показывая глазами.— Возле самовара-то!
— Ну?
— Эту опасайся насчет детского воспитания: она в садике работает, какая-то там начальница,— загрызет...
— За что?
— Все.— Владимир Николаич широко заулыбался, полупоклонился всем и пошел здороваться с каждым отдельно.
Груша следовала за ним. На нее смотрели вопросительно, строговато. Женщина в голубом платье посмотрела даже подозрительно. Груша очень смущалась.
Наконец они сели на отведенное им место. Получилось — напротив женщины в голубом, а по бокам пожилые и не очень пожилые, серьезные люди, явно не завсегдатаи ресторанные, больше того, кажется, презирающие всех, кто в тот вечер оказался в ресторане.
Смотрели в зал, переговаривались. Делали замечания. Не одобряли они все это — весь этот шум, гам, бестолковые разговоры.
— А накурено-то! Неужели не проветривается?
— Дело же в том, что тут специально одурманивают себя. Зачем же проветривать?
— А вон та, молоденькая... Вон-он, хохочет... Заливается!
— С офицером-то?
— Да. Вы посмотрите, как хохочет! будущая мать.
— Почему «будущая»? У них сейчас это рано...
— Это уж вы меня спросите!— воскликнула женщина в голубом.— Я как раз наблюдаю... результат этого хохота.
— А где наш диссертант-то?— спросил Владимир Николаич.
— За руководителем поехал.
— За генералом, так сказать?
— За каким генералом?
— Ну, за руководителем... Я имею в виду Чехова,— пояснил Владимир Николаич. И повернулся к Груше: — У него руководитель — какой-то известный профессор.
— А ты говоришь, генерал.
— Ну, генерал — в переносном смысле,— даже рассердился Владимир Николаич. Но говорил он негромко.— Я шучу так. Ты тоже пошути с кем-нибудь... Состри чего-нибудь. Чего сидишь, как...
Груша, изумленная таким требованием, посмотрела на своего жениха... И ничего не сказала.
— Немножко будь оживленнее,— уже мягче сказал Владимир Николаич.— Не теряйся, я с тобой. Покритикуй алкоголиков, например.
Груша молчала.
А вокруг говорили. Подходили еще родственники и знакомые диссертанта, здоровались, садились и включались в разговор.
— Кузьма Егорыч,— потянулся через стол Владимир Николаич к пожилому, крепкому человеку,— не находишь, что он слишком близко к микрофону поет?
— Нахожу,— кивнул пожилой, крепкий.— По-моему, он его сейчас съест.
— Кого?— не поняли со стороны.
— Микрофон.
Ближайшие, кто расслышал, засмеялись.
— Сейчас вообще мода такая: в самый микрофон петь. Черт знает, что за мода!
— Ходит с микрофоном! Ходит и поет.
— Шаляпин без микрофона пел...
— Шаляпин! Шаляпин свечи гасил своим басом,— сказал пожилой, крепкий. Сказал так, как если бы он лично знавал Шаляпина и видел, как тот гасил своим басом свечи.
