Алексей Бондин - Ольга Ермолаева
К Ольге подошел Стафей Ермилыч и, положив ласково руку ей на плечо, спросил:
— Весело ли, мое золотко?..
— Ничего, весело, тятенька.
— То-то, смотри у меня. Прямее держись. Ты ведь здесь теперь хозяйка и главная.
От него пахло брагой.
— А будете обижать, приду и отберу ее,— сказала Степанида, подойдя к ним.
— Ну, ну,— проговорил Стафей Ермилыч.
— Одна она, ведь, у нас, сватушка.— Степанида взяла голову Ольги и прижала ее к своей груди.
— И у меня одна, сватьюшка.
На утро, едва молодые встали, веселье возобновилось. Кто-то нашел порожнюю корчагу, втащил ее в комнату и, подняв выше себя, с силой бросил на пол. Все повскакали с мест. Словно обрушился потолок, вздрогнули огни в лампах. Потом раздался оглушительный взрыв хохота, женщины визгливо закричали, и вслед зазвякали разбитые тарелки. Все смешалось. Посреди комнаты, в сизой дымке табачного дыма, кружилась Лукерья. Ольга ни разу еще не видела, как пляшет мать. Лукерья разрумянилась, глаза ее зажглись. Она счастливо улыбалась, кружилась, расшвыривала черепки ногами. А Степанида, подняв стакан с брагой, прискакивала и что-то пела, но голоса ее не было слышно. Она залпом выпила брагу и с размаху бросила на пол стакан. В круг выскочил Стафей Ермилыч.
— А ну, сватьюшка, тряхнем стариной,— крикнул он и с легкостью молодого пустился в присядку.
— А не стыдно!.. Не стыдно и поплясать! — кричала хвастливо Лукерья, кружась возле Стафея Ермилыча.
Ольге подали веник. Она стала заметать тяжелые черепки в кучу. Под веник со звоном летели серебрушки. Стафей Ермилыч бросил розовую десятирублевку. Подбежала Лукерья, обняла дочь, посмотрела ей в глаза и проговорила:
— Спасибо тебе, доченька!
Молодые женщины бегали по комнате, шаркая подошвами, мешали Ольге мести.
В шумной толпе бестолково топтался человек в сюртуке. Сунув пальцы рук в карманы, он доставал деньги и ронял их. Потом басовито проговорил:
— Господа, не довольно ли нам мучить Ольгу Савельевну. Мы живем в двадцатом веке.
К нему подскочила Степанида, схватила его за руки и закружила его.
— А ну-ка, господин хороший, попляшем! — задорно крикнула она.
Человек в сюртуке кружился, топтался, потом начал прискакивать, высоко задирая ноги.
Только перед утром все стихло.
Ольга думала, что этим все кончилось, но кончилось только на четвертый день. Утром пятого дня пришли две женщины — соседки и принялись, было, за уборку. Но Ольга решительно сказала:
— Я сама все сделаю.
Вспомнились слова матери: «сама будешь большая и сама маленькая». И вот сейчас со всей ясностью ей представилось, кто она здесь и что все это лежит на ее плечах. Она вдруг почувствовала, что стала много старше и проворней.
Ей понравилась небольшая горенка, оклеенная голубоватыми обоями. В углу стоял небольшой стол, возле стен несколько венских стульев, старинный, потемневший от времени, шкаф с посудой; спаленка, а в другом конце кухонька, отгороженные тесовыми перегородками, русская печь, недавно выбеленная, весело смотрела в окно, словно радовалась приходу новой хозяйки. На стене в кухоньке — полки. На них разместились чашки, тарелки, горшки, тяжелая чугунная ступа, в углу на столике прижался небольшой пузатый самовар, покрытый накидкой.
Ольга взяла ведра с коромыслом и пошла за водой. На улице валил хлопьями густой снег, но было тепло и легко дышать в этот первый зимний день. Стафей Ермилыч отгребал широкой лопатой снег от ворот. Он с ласковой улыбкой встретил сноху.
— Ты зачем это баб-то мытьянок выпроводила? — спросил он, сдвинув шапку с ушами на затылок.
— А зачем они? Я сама сумею все сделать.
— А знаешь ли, куда идти-то по воду?
— Найду, наверно,— улыбаясь, ответила Ольга и зашагала в муть густого снегопада.
Стафей Ермилыч веселым взглядом проводил сноху. Лопата проворней заходила в его руках.
Ольга все вымыла, выскребла. Пол устлала пестрыми домотканными половиками. Окна завесила тюлевыми шторками. На стол постлала чистую белую скатерть. В комнате стало просторней, светлей. Она подошла к зеркалу, чтобы привести себя в порядок. На нее смотрело раскрасневшееся лицо. Голова была повязана белым платком концами назад. Она пристально всмотрелась в лицо и, усмехнувшись, подумала: «Молодуха».
Стафей Ермилыч зашел в избу. Радостным взглядом он обвел комнату.
— Э!.. Хорошо как стало!.. Жилым теперь запахло,— сказал он, стаскивая с плеч бараний полушубок. Он заметил, что и доски, настланные на печке, вымыты, ненужное тряпье убрано.— И в моей горнице стало, как в кабинете... Тепло и чисто. А где тепло, там мне, старику, и приют.
Он нетерпеливо сегодня ждал сына с работы и думал: «обрадуется — увидит везде такой порядок».
— Тятенька, наверно, поесть хочешь? — спросила Ольга.
— Не-ет. Подождем Николая... Скоро, ведь, он придет. Не люблю я один... Я люблю, чтобы за столом была семья. На людях-то, золотко мое, и смерть красна.
У Стафея Ермилыча дрогнул голос. Брови шевельнулись, он всхлипнул.
— Ты о чем, тятенька, вдруг? — тревожным голосом спросила Ольга.
— А ты уж увидела?.. Ты не обращай на меня внимания... Так я...
— Нет, все-таки, о чем ты, тятенька?
— Да так... Ну-ка, сядь со мной рядышком, отдохни-ка, моя родная. Ты ведь сегодня устала.
Ольга села рядом.
— Старуху свою вспомнил — Дарью Матвеевну. Посмотрел, как ты по дому-то все прибрала, и подумал: как бы она сейчас полюбовалась, порадовалась бы. Любила она у меня чистоту и обиход... И душой она чистая была. Хорошо бы вы с ней зажили, и мне бы возле вас тепло было.
Ольга не знала, что сказать свекру, чтоб его успокоить.
— Чего поделаешь. Так уж вышло.
— Да, ничего не сделаешь. Судьба!..
И он стал рассказывать о своей жизни, будя далеко ушедшее прошлое. Ольга слушала, и ей казалось, что жизнь людей идет по одной дорожке. Словно она несколько раз слыхала все то, что слышит сейчас из уст свекра.
Зимний день уже притухал, в комнате стало сумрачно. Вошел Николай, весь запорошенный снегом.
— Вон они как дружненько сидят,— проговорил он, поставив в угол провизионную железную коробку.
— А мы сумерничаем... Рассказываем друг другу, как жили,— сказал Стафей Ермилыч.
Ольга с улыбкой подошла к мужу. Лицо его было закопчено, и в сумраке вечера казалось совсем темным, только белки глаз да зубы ярко белели. От него пахло паровозом.
— У, какой ты чумазый! — смеясь, сказала Ольга.
— А я вот возьму тебя да обниму сейчас, и ты такая же будешь.
— А ну... Ну!.. — Ольге хотелось, чтобы Николай обнял ее и поцеловал, но он осторожно отстранил ее от себя.
— В самом деле я тебя запачкаю. Давай-ка зажигай огонь.
«Неласковый»,— подумала она и стала зажигать керосиновую лампу.
Николай долго умывался в углу, фыркал, плескался. Отец строго сказал:
— А ты, Николай, поаккуратней плещись, в избе-то вымыто.
Пили чай. Добродушно пошумливал начищенный самовар. Стафей Ермилыч развеселился. Он щелкнул по самовару и, смеясь, сказал:
— Нашлифован, что купцова рожа.
Пахло жженым сахаром. Николай рассказывал о войне, о том, что русские войска терпят поражение, отступают, что сегодня на заводе были разбросаны листовки. Старик насторожился:
— Опять листовки?.. А ты подобрал хоть одну?
— Подобрал.
— А ну, чаю попьем, почитаем, что пишут. Хорошо в них пишут, только страшно читать.
После чая Стафей Ермилыч накинул на плечи полушубок, вышел и плотно закрыл ставни.
— На улице метелица разыгрывается, да холодная. Зима... Ну-ка, Николай, где та штуковина-то?
Сын порылся в своей рабочей шапке и вынул вчетверо свернутый листок. Стафей Ермилыч снял с гвоздя очки, протер их подолом рубахи и, взяв листок, подошел к лампе.
— Они, так и есть. Вот они, все на этом месте пишут «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
Стафей Ермилыч вполголоса начал:
— Товарищи рабочие, работницы, крестьяне и солдаты.
Ольга приостановилась перемывать посуду. Не спуская глаз, она смотрела на свекра и с жадностью слушала. Ее поразила смелость и простота мысли и слов.
Стафей Ермилыч кончил, свернул листок и задумчиво сказал, покачав головой:
— Да... А насчет войны я все-таки не согласен с ними. Уж коли назвались груздем, так полезай в кузов, хочешь не хочешь, а воюй.
Он подал свернутый листок сыну.
— На-ка, девай его куда хочешь, больше не нужен — все понятно... Все хорошо... А насчет войны все-таки сумнительно.
— А тебе нужна война?..— сдержанно, не глядя на отца, спросил Николай.
— На кой хрен она мне сдалась, — проговорил Стафей Ермилыч, залезая на печку.— Разорение одно. Сколько народу гибнет... Молодого. А за что, за кого? Для какого, прости господи, дьявола? — Стафей Ермилыч принялся взбивать подушку; он сердито бил ее кулаком, точно она была причиной всех несчастий.
