Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. Рассказы и повести
— Стало быть, их разведке известно, в каком мы положении, — задумчиво сказал Зейдлиц.
— Нет, нет, вздор! Им просто очень важен этот узел железных дорог, — поспешно возразил Шмидт.
— Какая разница! — отмахнулся Адам.
— Большая, очень большая.
— Перестаньте! — остановил их командующий. Он сидел, устремив взгляд во двор. Долго он молчал, потом повернулся к Зейдлицу. — Вы верите их словам о том, что они озабочены обоюдным прекращением кровопролития?
— Почему бы и нет? Разве им не дорога жизнь каждого солдата, как и нам с вами, господин командующий?
— Это не в лесть вам, — начал генерал-полковник, — но я считаю вас, Зейдлиц, самым порядочным и самым благоразумным человеком из моих генералов. Как бы вы поступили на моем месте?
— Я бы употребил все красноречие, — с жаром отвечал Зейдлиц, — чтобы убедить фюрера в бесполезности сопротивления. Господин командующий, армия разлагается, люди сдаются в плен без всяких приказов, генерал Даниэльс сложил оружие и оголил фронт…
— Я не был осведомлен об этом. — Паулюс перевел суровый взгляд на Шмидта. — Почему мне не сообщили об этом?
— Даниэльс сдался с дивизией утром. Вы еще спали. Я не успел вам сказать, — Шмидт порозовел, ибо лгал.
— Скажу больше, — спрятав усмешку, продолжал Зейдлиц. — Если начнется наступление, оно будет жестоким: русские поставят целью как можно быстрее разделаться с нами, высвободить свои армии и усилить натиск на фронте, который и так уже трещит.
— Мы могли бы пробиться к своим, — задумчиво сказал генерал-полковник.
— Возможно. С громадными потерями и не без риска провала. Скажу еще: в первый же день наступления русские заберут последний аэродром, которым мы располагаем для получения продовольствия, хотя половину тех крох, которые мы получаем по воздуху, забирают русские. Они каждый день подбивают наши самолеты, они едят наш шоколад, пьют наш кофе и стреляют по нас из наших орудий и пулеметов. Господин командующий, голод налицо. Я хочу спросить, чем мне кормить военнопленных? У меня кончается конина.
— Сократите пленным рацион наполовину, — сказал Шмидт.
— То есть уморить их голодом?
— Пусть помирают русские, но не наши, так я думаю.
— Еще одно преступление, не так ли, Шмидт? — усмехнулся Зейдлиц. — Впрочем, их столько, что одним больше, одним меньше — какая разница! И прошу подумать о раненых, господин командующий. Медикаментов нет, врачи, не выдерживая ада, который они наблюдают и госпиталях, кончают самоубийством.
— Что, возможно, предстоит и нам, — глухо сказал Паулюс.
— Полно! — Шмидт задрожал от мысли, что в таком случае и ему придется пустить пулю в лоб. — Они не посмеют посягнуть на вашу жизнь, господин генерал-полковник.
— Вы уверены, что они не посягнут на жизнь и генерал-лейтенантов? — улыбнулся Адам.
— Итак, господа?
— Немедленная радиограмма фюреру, господин командующий.
— Да, Зейдлиц, только так.
— Я сейчас же… — Никогда еще не видели Шмидта таким прытким. — Пишите донесение фюреру, я вызову по радио ставку. — Он стремглав выскочил из комнаты.
— Он, оказывается, умеет бегать, — проворчал Адам.
— Садитесь, Адам, я буду диктовать. Зейдлиц, вы поможете мне. Боже, пошли мне слова, которые тронули бы сердце фюрера!
18. Сердце фюрера
— Нет, нет и нет!
— Мой фюрер, примите во внимание…
— Мною все принято во внимание!
— Вы понимаете, мой фюрер, теперь, когда не может быть речи о деблокировании шестой армии, будет очень трудно объяснить народу причину ее гибели.
— Я не оставлю этого города на Волге!
— В таком случае мы оставим там лишь громадное, чудовищно громадное кладбище.
— И что же? Когда воюешь с русскими, не может быть речи о сдаче в плен.
— Но плен — это жизнь двухсот тридцати тысяч немцев. Двухсот тридцати, мой фюрер, потому что шестая армия за месяц потеряла около ста тысяч солдат и офицеров. Убитыми, ранеными, обмороженными, самоубийцами, сдавшимися в плен.
— Сохранение чести важнее смерти.
— Но подумайте, мой фюрер, что за жизнь в котле.
— Я сам сидел в траншеях первой мировой войны и знаю, что это такое.
— Вы не были в окруженной армии. Мы обещали деблокировать ее — и не выполнили обещания. Обещали снабжать по воздуху — и не выполнили обещания.
— Виноват климат.
Мы только в декабре потеряли семьсот транспортных самолетов, подбитых русскими. Они пригодились бы нам в Тунисе. В январе мы потеряли еще триста самолетов.
Молчание.
Фюрер в униформе СС бегал по комнате, словно зверь в клетке, пиная ногами стулья. Начальник штаба верховного главнокомандования Цейтцлер мрачно следил за нелепыми прыжками Гитлера. Может быть, ему действительно было тяжело думать о муках, которые переживали солдаты в котле, а может быть, он поставил целью спасти окруженную армию, чтобы потом стать героем нации. Возможно, им владели оба чувства. Как бы там ни было, он предпринял еще одну попытку воздействовать на верховного главнокомандующего.
— Мой фюрер, осталось ровно двенадцать часов для ответа русским. Я посоветовал бы вам поспать и со свежей головой принять решение.
— Свежая голова! — Фюрер фыркнул. — Поспать! Только я знаю, что думаю в бессонные ночи. Они полны кошмаров, но я гоню их, ибо судьба поставила меня в такое положение, когда разум должен диктовать сердцу, а не наоборот.
— Правильно, мой фюрер, — подхватил Цейтцлер. — Сказано гениально. Обратитесь за советом к своему разуму, если вы не хотите слушать мои советы, советы фельдмаршала фон Манштейна и других генералов. Мы предупреждаем вас, мой фюрер: отклонение требований русского командования может оказать самое печальное и, я бы сказал, решающее влияние на дальнейший ход войны.
— Перестаньте! — рявкнул фюрер. — Это лишь частная операция, не имеющая никакого отношения к победоносному завершению войны. Ага! Я знаю планы русских. Им не терпится освободить город, этот важный узел коммуникаций. Мое предвидение гласит: русские запугивают нас. У них мало войск, им нужны, позарез нужны те, которые окружают шестую армию…
— Какая разница, мой фюрер, когда они высвободят свои армии. Теперь ясно: волжский узел коммуникаций будет в их руках — это вопрос недель, если не дней.
— Нет!
— Хорошо, мой фюрер, я начинаю проникаться величием вашей несокрушимой твердости.
— Пора бы. Давно бы пора!
— Вы правы: отклоним капитуляцию…
— Дальше, дальше!
— …и предоставим командующему окруженной армии свободу действий.
Фюрер, как на пружине, повернулся к начальнику штаба.
— Вы хотите позолотить пилюлю? Свободу действий этому преступному генералу? Вы в своем уме, Цейтцлер?
— Мой фюрер…
— Я воспользуюсь вашим советом и пойду спать. Быть может, на этот раз мне удастся справиться с мучительной бессонницей. Кстати, вы знаете, бессонницей страдали Фридрих Великий и Наполеон… Странное совпадение, не правда ли? До свидания.
— Мой фюрер, я желаю, чтобы во сне ваше великое и любвеобильное сердце прониклось состраданием к окруженным солдатам, а разум подсказал вам мудрое решение.
…Фюрер спал, или притворялся спящим, десять часов.
19. Тик-так, тик-так…
Утро. 9.55.
Тик-так, тик-так. Еще минута. Тик-так, тик-так. Еще минута.
Накинув шинель на плечи, генерал-полковник прислушивался к тиканью будильника. Часы стояли на тумбочке возле койки. Ход их отрегулирован так, чтобы тиканье было не слишком назойливым и не мешало сосредоточенности.
Сейчас Паулюсу казалось, что будильник — огромная машина, а тиканье — чудовищные удары молота. Удары оглушали его, они наполняли комнату. Только тиканье, и больше никаких звуков в мире не существовало для него в тот час.
Тик-так, тик-так. Еще минута.
Он ждет, но дверь не открывается, и Шмидт не врывается с ответом фюрера. Фюрер спит, чего, впрочем, генерал-полковник не знает. Он вообще ничего не знает: ни положения на фронте, ни того, что говорят русские.
Тик-так, тик-так. Еще минута.
Голова командующего раскалывалась от боли — всю ночь он ждал ответа ставки фюрера, а ответа не было. Он заставлял радистов проверять аппараты: быть может, какая-нибудь неисправность.
— Нет, все исправно, господин генерал-полковник, — докладывали ему.
Командующий возвращался к себе и шагал по комнате, пока усталость не усаживала его в кресло. Электрическая лампочка вспыхнула и погасла. Командующий сидел с взглядом, устремленным в ночной мрак. Тишина. Одиночество. Безысходность. Еще никогда он не был так одинок и никогда не ощущал так глубоко обреченности. Вещи, окружавшие его, сырая комната, неясные шорохи, отвратительное попискивание крыс, тяжелые шаги в коридоре, грохот выстрелов, звезды, мерцавшие в безмолвном небе, вой бурана за окном — весь этот концерт звуков, шорохов, воя и крысиного попискивания не раздражали его. Он чувствовал полное отупение.
