Михаил Козловский - Своя земля
Ну, влепят еще один строгач, ну, может быть, на пленуме обсудят его поступок, вот и весь риск. Но ему станет легче смотреть в глаза колхозникам, все ж таки не поступился их доверием. Над землей глумиться нельзя, это ж все равно что плевать в лицо матери.
Владимир Кузьмич сзади подошел к женщинам. Увидев его, они сполошно подскочили, словно застигнутые врасплох. Варвара Власьевна держала в руке моментально скатанный в трубку журнал.
— Дайте-ка взглянуть, чем вы так интересовались, — сказал Владимир Кузьмич, протягивая руку.
Агроном отдала журнал, покосившись на Дубровину. Обе внезапно расхохотались.
Женщины, оказывается, рассматривали журнал мод, он и не предполагал, что такие вещи могут существовать. Перелистывая его, Ламаш натыкался на кокетливо приодетых красавиц, подобных той девчушке на каблучках, что встретил в городе, в позах, которые и не подсмотришь в жизни. Однако у него промелькнуло в мыслях, что недурно показать журнальчик Нине, пусть она подберет себе что-нибудь подходящее, не все же носить простенькие платьица. Чем же она хуже той городской дивчины с белой сиренью? Смотрите, они не только о модницах заботятся! Комбинезон, рабочий костюм для женщин. Черт возьми, не плохо завести такие, а то девчата на фермах ходят такими растрепахами, что глядеть на них совестно.
— Обе вы страшно нужны, — сказал Владимир Кузьмич, возвращая агроному журнал. — Давайте заглянем ко мне на несколько минут.
В своем кабинете он усадил женщин на стулья, сам же присел на железный ящик, который торжественно именовался сейфом. В предвечерний час, на заходе солнца, в комнате уже было настолько темно, что лица едва выделялись на белой стене: пышнолистый клен за окном не пропускал ни одного луча.
— Варвара Власьевна, если сейчас посеять свеклу, будет ли толк? — спросил Ламаш, снизу заглядывая в лицо женщины.
Агроном скупо повела плечами.
— Странный вопрос! Каждый специалист скажет — поздно. Какая теперь свекла, если просо посеяли! Недели две назад — другое дело.
— Значит, твердо нельзя?
— Вы точно экзаменуете меня, — она вся как-то трепетно вспыхнула. — Конечно, нельзя.
— Ты смеешься над нами! — удивленно сказала Дубровина. — Что это значит, я не понимаю!
— А то, что в райкоме предложили досеять те самые тридцать гектаров, — твердо, раздельно сказал Владимир Кузьмич. — Вот я и спрашиваю: будет толк или нет.
— Ты же сам знаешь! — с досадой воскликнула Дубровина. — Кому все это нужно! Почему ты там ничего не объяснил?
— Почему, почему, — грубовато ответил Владимир Кузьмич. — Есть, между прочим, партийная дисциплина, Евдокия Ефимовна. Что же я, на рожон полезу?
Варвара Власьевна поднялась, поняв, что начинается разговор, при котором она, возможно, окажется лишней.
— Вы уходите? Если можно, оставьте ваш журнальчик до завтра, — вдруг попросил Владимир Кузьмич.
Варвара Власьевна засмеялась: до того необычной показалась просьба Ламаша.
— Возьмите, он мне вовсе не нужен, — сказала она и, остановившись около двери, пожелала: — Выбирайте костюм помоднее, теперь носят с короткими бортами.
Но Ламаш не ответил на шутку и, положив журнал на стол, сильно придавил его ладонью. Было не до смеха, да он и сам не понимал, зачем понадобился ему пестрый журнальчик, Нина и без него могла взять его у Варвары Власьевны.
— Хочешь, я сама поеду к Георгию Данилычу? — предложила Евдокия Ефимовна. — Я постараюсь убедить, что сеять поздно, он должен понять.
— Схлопочешь себе выговор, только и всего, — рассердился Владимир Кузьмич. — Мало того — мне досталось, тебя на это же тянет. Да?
— Но что же делать? — встревоженно сказала она. — Нельзя впустую сеять.
— А черт знает! — Ламаш подошел к окну и, откинув занавеску, долго смотрел на темные вершины старых ракит в переулке. Из машинного двора долетало урчание трактора, где-то женский голос звал козу: «Зуль, зуль, зуль». От этих привычных звуков как будто тягостнее сделалось на душе. Так просто и так ясно думалось в поле, а вот заглянул в глаза человеку, соратнику, единомышленнику и, странно, начал ощущать в себе какую-то скованность, стыд, что ли? Он подумал о том, что никакой подлости, в сущности, не делает, а все ж брезгливость поднялась в нем, словно вымазался в чем-то клейком.
— У меня два выхода, Евдокия, — глухо сказал Владимир Кузьмич, чувствуя спиною ее напряженный, ожидающий взгляд. — Выполнить указание — и пусть, черт побери, вырастают сорняки, или же сделать вид, что выполнил, а там поступать по-своему. Больше я ничего не придумаю.
— Ты забыл про третий, — откликнулась она.
— Это какой же? — быстро повернулся Ламаш.
Он не мог различить выражения ее лица, но ему показалось, что Евдокия Ефимовна с заботливой настороженностью смотрит на него, как мать на ребенка, который неуверенно делает свои первые в жизни шажки.
— Снова пойти к Георгию Данилычу и объясниться с ним, — сказала она. — Не может быть, чтобы он не разобрался, надо все, все рассказать ему.
— Ну-у, — спокойно, чуть злорадно усмехнулся Владимир Кузьмич. — Тех же щей, да пожиже влей. Он и слушать теперь не станет, раз я тогда не смог толком объяснить. К тому же, знаешь, он уезжает на курорт, придется обращаться к Завьялову, а уж от него я не жду ничего доброго.
— Так что же делать? — упрямо повторила она. — Я не вижу иного выхода.
Непонятно почему, но Ламашу хотелось, чтобы Евдокия Ефимовна сама предложила поступить так, как он надумал по дороге в село.
Значит, что-то не совсем чистое содержалось в его мыслях, если он не решается высказать их Евдокии, которая близка ему, как сестра, с которой говорить так же необременительно, как с Ниной. Значит, он не уверен в справедливости своих заключений, если ждет, чтобы кто-то другой назвал их.
Он сел рядом с ней, чуть склонив голову, пытаясь заглянуть в глаза.
— Я решил не сеять, а в сводке указать, что посеяно. Когда Протасов вернется, легче будет объяснить, тогда все налицо окажется, урожаем будем доказывать.
— Что ты в самом деле, Владимир Кузьмич, — сказала она неожиданно в приказном тоне. — Подумай, что говоришь! А где же твоя партийная совесть?
— Партийная совесть! — рассерженно вскрикнул Ламаш. — Партийная совесть — это все силы для того, чтобы оправдать доверие! Ничего не жалеть, понимаешь… Знаю, я прав, время покажет, но доказать не мог. А совесть моя чиста, я обязан сопротивляться…
Несколько минут они молчали, стараясь не смотреть один на другого, — где-то в глубине души каждый из них испытал такое чувство, как если бы оба сделались соучастниками постыдного дела. Владимир Кузьмич вытащил из кармана папиросы, но пачка оказалась пустой, он смял ее и бросил в угол.
— Ох, нехорошо это, и не знаю, что сказать тебе, — тихо произнесла Евдокия Ефимовна. — Вдруг все откроется, какой позор тогда…
— Ты не беспокойся, Евдокия, я все возьму на себя, — быстро сказал Владимир Кузьмич. — Если узнают, ты тут ни при чем, так и скажу… Да никто и знать не будет, посеяли или нет, проверять не станут.
— Не в этом дело, — вздохнула она с состраданием к нему. — Как так, обмануть райком… самому себе наплевать в лицо.
— Ну, какой же это обман? — поднялся Владимир Кузьмич. — Они не верят в наши возможности, в наши силы, в то, что мы сделали, а нам нужно доказать. И докажем! Разве ты не веришь? Какой же это обман, скажи мне. Кровь из носу, а надо, чтобы двести пятьдесят центнеров были. Мы обязаны зажечь людей, Евдокия, поднять их, — вот где наша партийная совесть, наше партийное поведение. За это мы отвечаем перед всеми, и перед райкомом тоже. Ты сама знаешь, сколько люди сделали, как они старались, не сравнишь же с прошлым годом. Я был нынче на свекле, хоть ни одного дождя не выпало, а хороша. Еще бы дождик — и у меня тяжесть с души свалится.
Голос его звучал твердо, освобождение. Одним усилием он сбросил с себя нерешительность, обретая силу и ясность от того, что все для него встало на свое место.
Он щелкнул выключателем, и комнату залил белый свет, ослепляя и возвращая к обыденности. Владимир Кузьмич прошел за свой стол и, перебирая накопившиеся за день бумаги, сказал:
— Только это между нами. Договорились? Не хочется, чтобы до времени болтали.
— Хорошо, только все это как-то… Ну, ладно, — проговорила она, вставая.
У двери Евдокия Ефимовна остановилась вполоборота к нему и, глядя в сторону, сказала:
— Что-то нужно сделать с Ерпулевым. Ты слышал, что он натворил?
— Нет, а что?
— Нынче кукурузная сеялка испортилась, Ерпулев не стал налаживать, а ушел с поля и напился. Почти весь день сеяльщики бездельничали. Санька Прожогин еле-еле к вечеру наладил. В который раз так-то. Я завтра собираю бюро, хватит прощать ему да потакать.
— Ну что ж, я согласен.
