Виталий Трубин - Теплое крыльцо
После суда он долго просил Зою отпустить с ним ребенка за Урал, к бабушке. По каким-то соображениям она согласилась, и Егор уехал в отпуск со странной надеждой, что можно будет продлить уединение с сыном. Перед отъездом с помощью правления кооператива они с ней разделили в своем доме трехкомнатную квартиру: двухкомнатную на пятом этаже — Зое с сыном, однокомнатную на первом — ему. Это было спасение! Больше всего он боялся жизни без сына!
Дали зеленый, но Егор не поехал. Городок, где он доживал отпуск, по ночам был безлюден, и Девятов позволил себе задуматься посреди улицы.
После женитьбы он скучал по Зое. Иногда она мерещилась ему на воде. Как святая шла, ноженьки не замочит. «Зачем мы все время лгали себе? Делали вид, что ждем встречи». Возвращаясь из экспедиций, пять лет он мечтал увидеть жену на вокзале. Егор брал такси и ехал домой, зная, что она у матери, а в квартире запустение и пыль. Зоя «прилетала» на моторе, оправдываясь: «У меня много работы» (ее НИИ было близко от мамы) — или ссылалась на простуду сына: «Ты перед отъездом плохо утеплил окна». Так он и жил, все равно считая — у него нормально, пока Камнев лицом к лицу не столкнулся с Зоей. Когда он позвонил, главное Егору было известно, но он набрался мужества выслушать до конца. «Егор, — взволнованно гудел в трубку Камнев, — можешь меня послать, но не могу отмолчаться, а ты думай. Вчера я был в НИИ, где работает твоя Зоя, у главного. До него рядовому сотруднику не добраться. Занятой, закрытый мужик. Я к нему по редакторским делам попал, мы его издаем. Заговорились. Кончились сигареты. Он снимает трубку. Входит без стука не секретарша, а твоя жена, приносит «Кэмел». Он ей: «Рад, что зашла. Но я занят». А она испугалась. И я растерялся. Тому невдомек, улыбается: «Как договорились, в семь»…
Камнев Зою Михайловну недооценил. Понимая, что ради дружбы Сеня не затаится, она все рассказала Егору.
— Если женщина идет домой с радостью, значит, все хорошо. А я давно иду к тебе без желания.
— Что ты все о себе?! — кричал ей Девятов. — У нас ребенок!
— Ты не обижайся, Егор. Ты хороший. Но я молоденькая была, не понимала, что не подходим друг другу. Как только я переступила грань, я узнала — все может быть красивее, восторженней, когда каждый жест — упоение. Ты сам виноват! — Она даже плакала. — Храня тебе верность, я нигде не бывала. Ты принимал это как обязательное, давно кем-то для тебя завоеванное. А меня надо было поддерживать. Разве я некрасива? Меня нельзя было оставлять одну!
— Ты забыла?! — кричал Девятов. — Забыла, что за день до свадьбы я хотел уехать, а ты, как чувствовала, прикатила и разрыдалась. «Пойми, — сказал я тебе, — это для твоей же пользы. Тебе наскучит моя кочевка. Реки вскрываются, мы, гидрологи, в путь. Не потянешь!» Говорил я? А ты в ответ: «Егорушка, люблю тебя!»
Проводив самолет, в бессильной ярости Девятов уговаривал себя, что никогда не любил жену.
Он тупо смотрел, как исправно работает светофор, и не трогался с места. «Пять лет тайного и явного раздражения друг другом. Разве не было?»
Когда народился мальчик, Егор заплакал. Теперь в машине ему казалось, он плакал не от счастья, а от земного таинства, которое совершилось. Отчистив, отмыв коммуналку, в тот субботний день он сидел в горячей ванне и плакал, а в дверь ломился пришедший с конфетной фабрики сосед Владимир, напоминая — время вышло и не надо томить пожилого усталого грузчика. Через год, став дедом, Владимир сам всплакнул в ванной, на все вопросы о внуке отвечая одно: «О, теперь это мой лучший друг».
Егор вдруг вспомнил, как получив письмо от жены, что она на втором месяце, томимый предчувствиями, он вышел на берег реки. На пароме, держась за единственное целое перильце, лицом к воде молилась старуха. Когда в быстро наступающей тьме она сошла на песок, Егор спросил: «Что же, в церковь не ходите?» — «А зачем? — голос у старухи был по-речному гортанный. — Что мне там делать? Священникам молиться? Так они распутники, нечестные люди. Бог — он всегда со мной. Он меня бережет, потому что мой бог — совесть». И не клоня головы, она пошла вверх, к ярким огням бывшей казачьей станицы.
«Еще один человек так живет», — подумал Егор.
На светофоре опять загорелся красный, и он не поехал.
«Нам было кого стыдиться, а вам?» — сказала ему мать, узнав, что он с Зоей в разводе. Потом заболел Петюня, и над ним, стонущим, она дала волю слезам.
— Вы эгоисты! — причитала. — Погрязли в гордыне. Вы-то еще начнете новую жизнь, а мальчику расти без отца?!
— Не я виноват, — говорил Егор над мечущимся в жару, беспамятным сыном.
— Надо прощать! — жалобно, еще на что-то надеясь, просила мать. — Миллионы обманутых — и простили.
— А я не могу. — Егор отвечал жестко, но когда в три часа ночи Петюне пригрезилось свое, детское, но страшное: вдруг из зрачков ребенка полохнул такой смертельно-взрослый испуг, — Егор содрогнулся, почувствовал себя виноватым и решил простить.
«Почему мы считали, что он ничего не понимает? Когда еще не было решено — развод или нет, мы сидели на кухне и, стараясь быть взаимно порядочными, решали свою судьбу. Я первый сорвался. Зоя ответила, и сразу в дальней комнате зашелся в крике ребенок, будто понял, что обречен».
«Простить? — Егор зло переключил скорость. — На суде она заявила, что моя женитьба — брак по расчету».
Ведя машину, словно впервые, он вспоминал, как на свадьбу приехали его старенькие родители, всю жизнь инженеры, коренные москвичи, которые так и остались на эвакуированном заводе.
Свадьбу играли скромную — не хотели целоваться на глазах у «нужных» людей. Егор помнил, как тесть, начальник управления, с тонкой усмешкой смотрел на его взволнованного отца, переживая, что, входя в семью трудяг-интеллигентов, дочь как бы делает шаг назад. Перехватив этот брошенный на седую рабочую голову взгляд, Егор отверг тестя, как и его приглашение жить вместе. «Нет и нет, — говорил Девятов жене, — поживем в коммуналке. Так многие начинали, а потом в кооператив».
Разменяв трехкомнатную квартиру, Егору оставили лишь раскладушку и тапочки. Он только усмехнулся, уверенный, что это заботы Зоиной матери. «Петюню жаль! — сразу после суда думал Егор. — Какое счастье, что он будет жить на моих глазах! Школа рядом! Подниму мальчика, оставлю ему квартиру и уеду на родину. Умирать у большой воды».
Вспомнив о сыне, Егор еще раз пережил его болезнь, стоны, температуру, и слабость… Укутанный в шаль малыш сидел в кроватке, листал старенький журнал «За рулем» и говорил: «Я люблю папу, бабу и деду». Егор чуть не заплакал, вспомнив эту детскую нежность.
Девятов умел все, что до́лжно уметь, чтобы растить ребенка. Об этом он сказал на суде. Ему ответили: «Ваша работа не позволяет заниматься воспитанием сына». — «Я сменю профессию, — говорил он. — Пойду в детский сад воспитателем». На это скептически улыбнулись.
«Кому и как доказать, что сыну будет лучше со мной?! Мы с ним родные! Когда мы играем, Петюня, обнимая меня, говорит: «Ты мой папа, а я твой сыночек». Теперь сын летел высоко в небе, не зная, что отец с матерью стали чужими, ненавистными друг другу людьми.
Подъезжая к дому, где его ждали, Девятов понял, что, раздавленный, не может показаться на глаза старикам. Они бы сразу поняли — пришла другая беда. Мать Егора подозревала, что Зоя, надеясь на другое замужество, сменит квартиру.
И Девятов поехал на берег Тобола — смотреть на черную, всегда любимую воду.
Егор чувствовал себя оскорбленным, обманутым, никому не нужным. «Лекарство от любви — другая любовь, — вспомнил он. — На время я смогу успокоиться. А сын, так на меня похожий, мой мальчик, будет в заложниках у чужих людей?! Каким его вырастят? В ненависти ко мне? Если лекарство от любви — другая любовь, то как быть с бедой, которая меня захлестнула? Здесь, у воды, вспомнить, что кому-то было или будет хуже, чем мне?»
Вот на Иртыше с чеченом Колей они плывут домой на моторке, и в узком, необыкновенно глубоком месте, у острого камня, торчащего из воды, Коля, тоскливо помаргивая, рассказал: «Тут в июне утонули два брата. Один десяти лет, горбатенький, учил пса Дона переплывать речку. Обратно с того берега собака не поплыла. Парнишка взял свои вещички и поплыл за собакой, не дотянул двух метров до берега и утонул. Другой брат — погодок — нырял за ним, звал, метался по берегу, снова нырял и тоже не выплыл».
Егор думал, что вспомнит об утонувших ребятишках, без надрыва, спокойно, как раньше, но он ужаснулся, проклял воду и затосковал о чужих детях, как о родных сыновьях.
