Василий Оглоблин - Кукушкины слезы
Миновав Кайзерплац, заключенные вышли на тихую, уютную Гартенштрассе. Отто впервые за все это утро кисло улыбнулся. В распадке между двух конусообразных нагромождений битого камня и скрученной в спираль арматуры целехонек и невредим стоял грязно-серый двухэтажный особнячок с приземистыми колоннами и парадным входом — веселое заведение фрау Пругель. За особнячком, тоже цел и невредим, простирался большой зеленый сад, огороженный металлической решеткой. В саду, прогибая ветви, висели крупные алобокие яблоки.
— Юбками, что ли, укрываются суки от бомб? — зло выругался Отто. — Притон-то, как цветущий оазис в мертвой пустыне, ни одной царапинки...
Над колоннами, в окне второго этажа, закинув нога на ногу, на подоконнике сидела Крошка Дитте. Пышные пепельно-русые волосы были рассыпаны по голым плечам, сдобная грудь полуоголена, полы цветного японского халатика полураспахнуты и глубоко оголяют красивые ноги. Бакукин каждое утро видит ее сидящей на подоконнике, словно она специально поджидает «рябчиков» (так зовут заключенных, одетых в полосатую форму). И каждое утро она заговаривает первая.
— Эй, однорукая обезьяна, — картинно дымя сигаретой, обращается Крошка Дитте к Отто, — и куда ты каждое утро тащишь этих милых ребят?
— Заткнись, сука! — зло огрызается Отто и грозит автоматом. — Всыплю в откормленный зад.
— Оставь мне на часок «рябчика», ну хоть вон того, беленького, я б его приласкала, бедняжку...
— Я вот приласкаю, — наставляет Отто автомат.
— Ха-ха-ха... чем испугал. Уж не убьешь ли ты меня? Осел, я ведь деньги стою, и немалые. Где они у тебя? А смерти я не боюсь. Я давно умерла...
Изумрудно-золотистые глаза Дитте влажно отсвечивают блеском молодого каштана, на тонких подкрашенных губах блуждает презрительная улыбка.
— Дурак, подарил бы «рябчика», коньячком угостила бы, ты же его и в глаза не видишь, и какой у него запах приятный — не знаешь...
Все тянутся глазами к ней и невольно замедляют шаг. Есть в Крошке Дитте что-то страстное, нежное, давно забытое. Она показывает красивые белые зубы и хохочет:
— Подари беленького, обезьяна однолапая...
— Заткнись, говорю, а не то...
— Не пугай! Крошка Дитте всю ночь просидела на подоконнике, страхом вашим наслаждалась. То ты бойся, смерть-то ищет тебя и найдет, найдет.
Все с радостью слушают Крошку Дитте. Это замечает Отто, злится еще сильнее. Он начинает энергично размахивать желтым протезом, тычет стволом автомата в бока, кричит, разбрызгивая слюну:
— Марш, марш! Уснули?
Все ускоряют шаг, и особнячок фрау Пругель с сидящей в окне пышнокудрой Дитте скрывается за поворотом. Но в ушах еще долго звенит ее насмешливый голос, и Бакукин думает о ней; кто она такая, бесстыдная и дерзкая?
— Сущая ведьма, — сплевывает Кригер, показывая гнилые зубы. — А девка видная.
— Красивая тварь, — бурчит Отто.
Удушливо пахнуло дымом, горячо обдало огнем, дорогу преградили пожарные машины и кареты скорой помощи. Слева и справа в кромешном аду пылающих развалин молча и остервенело работали пожарные и спасательные команды. Какие-то юркие человечки вытаскивали из развалин обгоревшие трупы, складывали их рядком и снова ныряли в огонь и дым. Трупов было много. Израненный город стонал.
«Пока вы еще ведете счет жертвам, — подумал про себя Бакукин, — скоро не сможете сделать и этого, для вас война только начинается...»
Его размышления прервала команда Кригера:
— Стой! Садись!
Все сели около оставленного саперами знака опасной зоны. Совсем рядом вокруг огромной воронки сидели и ходили погорельцы. Они с первобытным ужасом посматривали на дно ямы, где с шипением и свистом прорывалась грунтовая вода, постепенно заполняя воронку. Вокруг ямы возвышались хаотические нагромождения щебня, обгоревших балок, обломков мебели и утвари. Бакукин понимал отчаяние этих людей: тут, на дне воронки, были похоронены их уютные спальни, их сверкающие кафелем кухни, натертые до зеркального блеска полы столовых, их прошлое, настоящее и будущее. Все, все тут, в этой жуткой яме, наполняемой мутно-рыжей пенящейся водой. За одну ночь они потеряли то, чем жили, что накапливали и созидали годами, из поколения в поколение, — все в яме. А они по какому-то странному недоразумению уцелели, и вот сидят и ходят, как тени. Смертельная тоска до краев заплеснула их онемевшие души, ледяным ужасом переполнила глаза.
Бакукин вспомнил испепеленные, стертые с лица земли белорусские, смоленские хуторки и деревни того страшного незабываемого сорок первого года и подумал: вот оно, возмездие...
По скользкому краю воронки заметалась женщина. Светло-желтые волосы рассыпались по плечам и плоской груди. Она то в недоумении разводит руками, то наклоняется и шарит в щебне и пепле.
И вдруг ее безумные глаза останавливаются на Бакукине. Колючий стеклянный взгляд пронизывает его насквозь. Не успел он и глазом моргнуть, как она кинулась на него, цепкие длинные пальцы стиснули горло, искаженный злобой рот приблизился к лицу, и Сергей почувствовал на нем хлопья холодной липкой пены.
— Где мои крошки? Где? Где? Где?
Задыхаясь, он двумя кулаками с силой толкнул ее.
Пальцы на горле разжались. Женщина с визгом упала. Сильный удар тряхнул Бакукина, воронка поплыла в небо, перевернулась и накрыла тяжелой пустотой. Очнувшись, он увидел перед глазами бледное лицо Влацека. Его тихий шепот окончательно привел Бакукина в чувство:
— Зачем ты так? Забьют теперь, замучают...
Голова была свинцовой. Острая боль пронизывала череп. Видимо, Отто пробовал на этот раз не прочность своего нового протеза, а прочность приклада.
— Руссише швайне! — ругался Отто. — Ударить немецкую женщину! Это тебе не пройдет...
Женщина с минуту лежала неподвижно, потом снова сорвалась, дико завыла, судорожно загребая руками известковую пыль. Все бросались к ней. Измученную, обессилевшую, ее подняли с земли, с трудом влили в рот воды, стерли с лица сажу и пыль. Мало-помалу она успокоилась и притихла, только время от времени бросала на Бакукина взгляды. Лейтенанта трясла дрожь. Ему тоже хотелось кричать от боли и обиды за этих людей, от острой жалости к ним, так жестоко обманутым и наказанным. Ему хотелось подойти к этой раздавленной горем женщине, сказать ей что-то доброе, погладить ее свалявшиеся волосы, чем-то утешить ее в страшной беде. Но он не мог этого сделать, как другие, как все окружающие, — он был для них чужой, он был врагом.
— Я, гут, арбайтен![9] — приказал Кригер. — А зи аллес вег, аллес шнеллер![10]
Люди молча поднялись и побрели, загребая негнувшимися ногами известковую пыль. Двенадцать смертников-заключенных начали вгрызаться лопатами в крошкую и твердую глину. Скоро показался хвост бомбы, измятый ударом. Эсэсовцы нырнули в щель. Копать всем было тесно, и команда разделилась на две партии: шестеро копало, шестеро сидели наверху. Бомба была тучной. Сытые бока ее тускло и зловеще отсвечивали.
— Туша увесистая, — очищая на боках прилипшую глину, погладил бомбу Карл, — много смертей притаилось. Отто, взгляните на игрушку, гладкая.
— Давай, давай, копайте, — огрызнулся Отто, бледнея.
— Это я для отвода глаз, — заговорил Карл тихо. — Вот что, товарищи. Иван должен бежать и немедленно. Более удачного случая до вечера может и не быть. В вагон ему возвращаться нельзя, сами понимаете, прикончат ночью. Слышали, как грозил Отто?
Все переглянулись. Бакукин ждал, что же скажут товарищи.
— Что молчите? Отдадим товарища на пытки, на смерть? Отвечать, конечно, доведется. Мне — первому. Я — старший. Возьму все на себя. Скажу, не усмотрел, наказывайте. Я уже пожил на земле, а Иван молодой. Подставлю под петлю свою шею.
— Всех сгоряча постреляют, когда обнаружат...
— Не постреляют — кто бомбы откапывать будет? Да и отвечать им за нас перед комендантом. А они — трусы. Ну?
Все угрюмо кивнули.
— Теперь слушай ты, Иван. Как будем меняться, мы тебя загородим спинами. В воронке быстро перелезай на другую сторону и — в развалины. Развалинами уходи дальше, где подвалами, где канализацией, смотри там сам, тебе будет виднее. Не отдыхай. Уходи дальше. Путай следы. По воде пройди где-нибудь. Одежду смени как можно быстрее, вплоть до того, что... ну, сам понимаешь. В этой, полосатой, ты мишень. Стрелять будет кому по мишени. Готовься!
Бакукин обвел товарищей глазами. В горле застрял сухой комок. Карл уже командовал громко, так, чтобы слышали эсэсовцы:
— Смена! Вылезайте! Осторожно, подальше от нее, матушки!
Шесть человек присели на корточки, готовясь прыгать в яму, из которой один за другим вылезали испачканные глиной товарищи, вылезали медленно, кряхтя и откашливаясь. Бакукин в это время уже переполз воронку и скрылся в хаотическом нагромождении битого кирпича, балок, лестниц, стропил и черт знает чего. Над головой медленно плыли зыбкие облака, и солнце щедро поливало землю ласковым теплом, и какая-то глупая пичуга захлебывалась от восторга на обгорелой ветке.
