Владимир Мирнев - Нежный человек
– Ты, Аленка, просто сдурела, – шепнула Мария, стараясь, чтобы не слышал иностранец. – Человек принес от чистого сердца, а ты городишь такое, только дурак не обидится. Он же не постороннему принес, дарит тебе. Ты же его невеста. Чего так глядишь? Ты на меня так не гляди, я тебе не презренный человек.
– А кто? – спросила Топоркова с вызовом.
– Ну знаешь, – растерялась Мария. – Ну знаешь… Мария больше ничего не нашлась сказать. Сейчас, когда
Мишель проявил нежные знаки внимания к расчетливой Алене Топорковой, она должна обрадоваться, ответить тем же, потому что человек сделал самое главное – проявил доброту. А что может быть лучше доброты? Ничего. Мария во все глаза глядела на подругу, пытаясь понять ее.
– Вот мы и выбросим красивые вещички, Мишель, – весело проговорила она.
Мишель облегченно улыбнулся, и видно стало, как он тяжело переживал случившееся.
– Мишельчик! – проговорила Аленка, глядя мимо него куда-то в окно. – Мишельчик недавно утверждал: меня любишь и обожаешь! Правильно? А теперь скажи мне: как ты относишься ко всем женщинам? Как ко мне или лучше? Если ты любишь женщину: то почему бледнеешь при слове «вещь»? Скажи, Мишельчик? Не бледней! Я не вещь – чтоб ты понял! Ты пришел и думал, что я бесконечно обрадуюсь вещичкам. Заблуждаешься! Плевать я хотела на них! Я, Мишель, не нищая, я тебе говорила! За кого ты меня принимаешь?
– О да! – неопределенно промычал Мишель.
– Аленка, ты чего? – Мария в страхе глядела на подругу.
– Он к кому, Маня, пришел? Ты посмотри на меня! Я похожа на тех, кого можно за тряпку, как проституток, купить? Я похожа, скажи, на тех, кто согласен в Африку бежать за тряпки?
– Да нет, Аленка.
– А он, как паршивый кот, все на свою сумку поглядывал, все меня своими тряпками соблазнял. Да мне плевать на твои вещички! И как ты посмел даже подумать, Мишельчик, что я польщусь на них!
– О да! – не к месту воскликнул иностранец, во все глаза глядя на Аленку.
Топорковой нравились принесенные вещи, но сейчас в присутствии подруги она вдруг почувствовала, как жалко будет выглядеть в глазах Марии, польстившись на подачку иностранца: унизили ее не сами вещи, а то, что он с такой торжественностью водрузил сумку на стол и стал раскладывать вещи с затаенным блеском в глазах. И вот когда Аленка уловила на его лице так не понравившуюся ей улыбку, ее обуяло гордое желание избавиться от вещей.
– Маня, принеси узелок! – попросила Топоркова.
– Какой узелок?
– Сумку в клетку!
– Зачем она тебе?
– Я тебе сказала! – воскликнула Алена таким властным голосом, что Мария не смогла ослушаться.
– Маня, – проговорила Топоркова тихо, с расстановкой, подыскивая слова. – Он думает, мир держится на одном большом слоне, имя которому – вещь! Совесть – главное! Понял?!
– Я не думаль, – торопливо ответил Мишель, пытаясь отклонить обвинения.
– Если ты не думал, то ты, Мишельчик, иногда думай, – проговорила уязвленная Топоркова (и Мария никак не могла понять, чего же все-таки желает ее подруга). – И тогда я тебе прощаю. Но ты должен понять.
– Я понималь, – растерянно пробормотал Мишель.
– В таком случае ты согласен со мною, что вещь – не самое главное в мире и в нашей короткой жизни?
– Согласен!
– Так. Молодца! В двухтысячном году на мой день рождения что выпадает – понедельник, вторник, посчитай на своих японских часах.
– Вторник, – посмотрел на часы и покрутил что-то на них Мишель.
– Мишельчик, быт человека набит вещами и хорошими, и плохими, но не в них, Маня, дело, не в них состоит наша жизнь. Ты помнишь, Маня, умирает Иван Ильич? О чем он говорил в свои предсмертные дни? А? Жил красиво! Потому дело не в вещах, а в другом – в совести! Поэтому я тебе хочу сказать, Мишельчик, по совести: уходи от меня. Бери свои вещи и уходи. Не хочу уж ничего больше я: ни кофточек, ни американских простроченных джинсов, ни голландских туфель. Ничегошеньки не хочу!
Мишелю предлагали уходить. И это произошло в тот самый день, когда Топоркова должна была сообщить ему свое окончательное решение. Мишель переводил взгляд с сумки на Алену и обратно и не мог вымолвить ни слова.
– О, вещи мешают, – наконец произнес он, пожимая плечами.
– Вещи счастья не принесут, – холодно произнесла Топоркова.
– Тогда сумку долой, – проговорил Мишель и с легкостью подвинул ей сумку.
– Выбрось сам! В окно! – воскликнула нетерпеливо Топоркова, протянула ему сумку, которую он подержал с минуту в руках и с сожалением кинул в окно.
– Я дураков видала, а таких не встречала, – сказала Мария, подходя к окну и пытаясь внизу увидеть сумку. – Отродясь не видывала таких, которые добровольно губят добро.
Ошеломленный своим поступком, иностранец в недоумении смотрел на Аленку, считая, что она его окончательно выгоняет.
– Иди и подбери, если жалко, – сухо и зло бросила Топоркова, с которой еще не спало напряжение, но видно было все же, что-она осталась довольна случившимся. – А теперь, Мишель, иди. Придешь завтра. И завтра решим окончательно.
ГЛАВА XI
Мастер Коровкин мечтал стать интеллигентом. Имеет же право человек иметь хоть одну, но гордую мечту? В этом смысле мастер Коровкин ничем не отличался от миллионов других землян, живущих со времени рождения всем знакомого Иисуса Христа. Одним словом, в своем желании Коровкин ничем не отличался от своих далеких предков. Даже инопланетянин, несмотря на непривычку к земной тяжести, страдает этим самым желанием – стать интеллигентом. А уж что вы хотите от мастера Коровкина. В день четырнадцатого сентября он проснулся в особом состоянии, ощущал его невероятно остро и после каждого нового приступа этой остроты подытоживал свое ощущение тремя краткими, но чрезвычайно выразительными словами, а именно: «Вот как бывает!» В день названный состояние это так ясно давало о себе знать, что в первые минуты после сна Коровкин не стал даже завтракать – выпивать бутылку лимонада, заготовленного впрок. Он встал рано и первое, что сделал, – повязал себе на шею ненавистный галстук, никогда ранее им не носимый; рубашку надел новую, причесываться залез на стол, почему-то ему казалось, причесывать длинные, еще достаточно густые волосы удобнее на столе. Причесав, Коровкин смазал волосы бриллиантином, после надел брюки, и все это – перед зеркалом, и, испытывая приятное чувство удовлетворения, заспешил на работу.
Он тенью проскользнул коридор, кухню, летел, словно несли его какие-то невидимые силы на могучих крыльях – так было хорошо, так чудесно дышалось от ощущения своей необыкновенной интеллигентности. Все прекрасно – он стремился прямо, легко, чутко, в галстуке, новой красивой сорочке и во вполне приличном костюме. Честолюбивая мысль приятно щекотала внутри его невероятно сладостный нерв, посылавший во все концы импульсы, – вот почему Коровкин чувствовал в полную меру иллюзию полета если не по воздуху, то по какому-то пространству; в нем рождались необыкновенные мысли о причастности к чему-то чистому, высокому, манящему серебряным звуком издалека и чрезвычайно необходимому человеку. Нет, не Коровкину собственно, а человеку, даже если это посторонний человек. Ах, Коровкин! В своих конечных рассуждениях он не смог не прослыть честолюбцем. Будет большой несправедливостью не учесть, что желание стать интеллигентом в последние дни все чаще давало о себе знать. Но ни разу мастеру Коровкину не удалось в полную меру почувствовать себя интеллигентом по причинам, от него ни в коей мере не зависящим. Он иногда с вечера настраивался на какой-то особый лад, готовясь вести замечательную жизнь: варил себе чехословацкие сосиски, именуемые шпикачками, куриный бульон, покупал белый хлеб и утром ел, не дотрагиваясь до стоящего в холодильнике лимонада. Он чувствовал себя в такие минуты приподнято, а мысли в голове парили соответственно – как вот сегодня.
Все начиналось хорошо. Но на пути непреодолимой стеной вставали вполне зримые силы в образе Галины Эдуардовны Шуриной. Эта особа повергала его в прах, и он словно пронзенный карающим лучом всадник, падал на грешную землю под непристойными словами заклятого врага. Интеллигентностью мастер Коровкин сейчас, в свое время мнивший себя законченным циником, считал нечто возвышенное, ласково-обходительное и вежливое, означающее, пожалуй, лучшие качества земного человека, собрата – вот, по Коровкину, высшее проявление интеллигентности, вот ее средоточие, то есть квинтэссенция ума и лучших человеческих качеств! Все это мастер выражал одним словом – доброта! Что означало – интеллигентность.
Алеша сел в метро, вышел на станции «Университет», на троллейбусе доехал до места. Шел он гордый и прямой, как камышинка, руки не болтались, плотно прижаты к бокам, взгляд чист и целеустремлен, как у Андрея Болконского, походка – не обычная, разболтанная, морская, его излюбленная, а строгая и уверенная, как у академика Курчатова или у покойного президента Франции де Голля (великое благо – телевизор); видел он: идет генерал де Голль перед шеренгой выстроенных в честь его приезда воинов, а сам строг, подтянут, приятно смотреть, в глазах не надуманная мудрость или зверски пронзительный прозорливый полет, а просто – строгость и серьезность. Такими вот данными нужно обладать, чтобы считать себя интеллигентом, полагал мастер Коровкин.
