Владимир Тендряков - Свидание с Нефертити
— Гм…
Взял другую:
— Гм…
Отложил, спросил постновато:
— Твое, что ли?
— Нет. Одного знакомого.
— Гм…
— Моего школьного учителя. Просил их показать знающим людям.
— Опрометчивая просьба. Доброго слова не услышит в свой адрес.
— Что ты посоветуешь ему написать?
— В вежливой форме: брось дурить, убивай лучше время на развлечения.
— Ну что ж… другого я и не ожидал. — Федор, не выбирая, взял первую, какая подвернулась под руку, картинку — попалась радуга: — Вот возьми…
— На память, что ли?.. Не обессудь…
— Нет, возьми карандаш и по возможности отчетливей напиши: «Неплохо» или просто «Хорошо». Потом поставь свою подпись.
— Это для чего же?
— Для радости, Вече. Для тебя пустяк, а для человека — большая радость.
— Радость во лжи?.. Ну и ну, не хотел бы для себя такой.
— Что делать, он всю жизнь в этой лжи прожил.
— Может, все же лучше объяснить — оставь надежды…
— А стоит ли перевоспитывать? Ему сейчас под шестьдесят — старик.
— М-да… И ты ему будешь лгать?
— Буду. Самым бесстыдным образом. Сейчас сяду за письмо, напишу: «Твои акварели похвалили. Чернышев, имя которого через несколько лет узнает вся страна, будущий гений, гигант в живописи, удостоверил правдивость моих слов своей подписью на лучшей работе».
— Гм… Всю жизнь считал — ложь вредна, а правда, пусть самая злая, — благо…
— Как хочешь, как хочешь… Я не решусь отнимать у человека последнее. Он всю жизнь ждал этого счастья. Всю жизнь! Я солгу.
— Гм…
— Помнишь, Православный читал недавно: «Как трагик в провинции драму Шекспирову…»
— Так это из провинциальных трагиков? Сдаюсь.
…Если к правде святой
Мир дорогу найти не сумеет,
Честь безумцу, который навеет
Человечеству сон золотой…
Дай карандаш, брат! Погрузим в золотой сон не вкусившего святой правды… Но, может, не эту? Может, выберем получше работу?
— Они все одинаковы, Вече.
— Гм… Все как одна, прямо на удивление… Предаю свои принципы, благословляю пошлость… Бери, садись за письмо.
На следующий день, когда Федор стоял за мольбертом, прописывал надбровья, затеняющие стариковские глаза, подошел Вячеслав. Он долго смотрел на работу, не похвалил, только спросил:
— Он — твой учитель?
— Кто?
— Да этот трагик в провинции…
— Преподавал рисование и черчение.
— Другой школы ты не знал?
— Нет, откуда же.
— Гм…
С этой минуты началось их сближение.
14Старик, торчавший на помосте, «приелся», как кислые щи в студенческой столовой. От одного вида его шишковатого лба охватывала цепенящая скука. Тысячу раз уже ощупывал кистью этот лоб, начинай тысячу первый. Тысячу первый раз — о господи!
Но вот, как сквозняк в душную, закупоренную комнату, врывается известие: приготовить холсты, завтра поставят новую натуру.
Новое утро, новые холсты…
На этот раз — натюрморт, но не примитивная бутылка с парой лимонов, с чем можно справиться за один сеанс… Медный пузатый самовар, на нем, как на гордом воине шлем, — чайник, матовая глиняная крынка, суровая скатерть, чашки на блюдцах, расшитое полотенце — пестрота, блики, рефлексы, и все в старорусском стиле, — радуйся, Православный.
Валентин Вениаминович, как всегда, в отутюженном костюме, в безупречно свежей сорочке, как всегда, при галстуке, но в нем сегодня есть что-то большее, чем всегда, какая-то торжественность, подчеркивающая исключительность момента.
Плох тот солдат, который не мечтает быть генералом. В свое время наверняка Валентин Вениаминович мечтал стать генералом от живописи, но стал одним из многих, про кого снисходительно говорят: «Имеет свой маленький голос». Свой голос маленький, его вряд ли услышат — так не лучше ли настраивать чужие голоса? Новые холсты на мольбертах для Валентина Вениаминовича — тоже новые надежды. А вдруг да на каком-нибудь холсте придушенно прорвется тот неокрепший голос, который может со временем прокатиться по земле?
Новые холсты, новые надежды… Валентин Вениаминович, вздернув плечо, ходит между мольбертами, приглядывается — кто как начал, дает советы:
— Слишком крупно взял. В картине не будет воздуха, самовар станет задыхаться.
Федору нравится новый натюрморт. Со многим будет трудновато справиться, но греет душу покойная уверенность в себе — не спеша расставляет чашки на поверхности стола, забегая мысленно вперед, радуется, что в соседстве матовой крынки и мутной меди самовара есть что-то вкусное. Впервые уверенный покой, а не судорожное нетерпение.
Чернышев, когда все пристраивались на новых местах, пригласил Федора:
— Вставай рядом.
Федор отказался.
— Видеть все время твой холст?.. Нет, боюсь. Лучше уж буду приходить к тебе в гости.
— Ну-ну, и я к тебе наведываться буду.
Они встали в разных концах мастерской.
В первый же час удивил Лева Слободко. Бросали свои холсты, шли смотреть на его самовар.
А самовар превратился в радугу, жирные косые мазки, красные, лиловые, коричневые, мазки крупные, мелкие, пестрота, страстность, фантазия.
За спиной Левы начали развлекаться:
— Картинка-загадка: куда пропал самовар?
— И где вор, укравший его?
— В огороде бузина, в Киеве дядька.
А Лева важно творил, на широком, румяном лице — вызывающее презрение.
Подошел Валентин Вениаминович, долго стоял. Лева с упрямо насупленным лбом продолжал разводить узоры, бровью не повел в сторону наставника. Валентин Вениаминович вежливо спросил:
— Чем вы забавляетесь, Слободко?
— Пишу, как видите, — хмуроватый ответ в сторону.
— И разрешите поинтересоваться, что именно?
— Натюрморт, разумеется.
— Отнюдь не разумеется. Не вижу натюрморта.
— А я — так вижу.
— Не верю.
— Чем прикажете убедить?
— Разве вы психически ненормальны?
— Психически?.. Нет, я нормален.
— И не подвержены цветовым галлюцинациям?
— Я так хочу! Могу я выразить то, что мне больше по вкусу?
— Нет, не можете.
— Это что же, Валентин Вениаминович, палочная дисциплина в искусстве?
— Нет, дисциплина в учебе. Об искусстве говорить пока рано.
— Я хочу выразить свое, а не чужое отношение к цвету. Почему вы навязываете мне свой вкус?
— Потому что вы пришли ко мне учиться.
Слободко сердито хмыкнул.
— Если вы считаете, что я вас не смогу выучить ничему новому, — продолжал спокойно Валентин Вениаминович, — считаете, что вы уже вполне сложившийся художник, извольте — отступлю. Но при этом придется попросить вас не занимать место в институте. Потому что найдется такой, которому будут полезны мой опыт, мои знания, мои советы.
Лева Слободко угрюмо молчал. Валентин Вениаминович повернулся к студентам.
— Хочу изложить вам свое кредо, даже если оно кой-кому и не понравится. Считаю, что, прежде чем творить новое, человек должен овладеть тем, что до него достигнуто другими. Истина банальная, но если ей не следовать, то всякая учеба теряет смысл. А вы пришли сюда учиться. Поэтому… — Валентин Вениаминович окинул взглядом мастерскую. — Поэтому буду требовать, чтобы вы постигали ремесло живописца в том виде, в каком оно уже существует много веков. Таланту я вас не научу, а ремеслу постараюсь. Опрокидывать старые каноны вы будете уже за пределами этих стен.
Кто-то насмешливо, не без услужливости, подкинул:
— Знай, сверчок, свой шесток!
— Слободко, если вам дорога эта… простите, игра в разноцветные мазочки, можете развлекаться ею сегодня. Но завтра вы принесете новый холст и начнете писать уже не феерический натюрморт, а реальный, с тем прозаическим самоваром, какой видят ваши глаза.
Валентин Вениаминович вышел, унося косо поднятое плечо.
Лева Слободко глядел в пол.
Федор был на стороне Валентина Вениаминовича. Он, Федор, как и Лева Слободко, тоже хочет стать художником особенным, ни на кого не похожим, но прежде нужно постичь постигнутое — нехитрая логика. Нет, Левка не прав.
Однако не все так считали. Православный начал ораторствовать у своего мольберта:
— Это называется — стройся в шеренгу, я здесь командую. Раз, два! Подымите кисти! Раз, два! Привыкай с малолетства шагать в ногу! Из художников — солдатики, пишущие картины по уставу. Из искусства — ширпотреб!..
И это вконец расстроило Леву Слободко, он бросил запачканные кисти, вставил грязную палитру в этюдник.
— Пойду напьюсь!
— Приятного аппетита, — подкинул ему Вячеслав Чернышев.
И Лева Слободко стал грудь в грудь, лицо оскорбленно надуто, округленные, со стеклянным блеском глаза уничтожающе смотрят в лоб:
— Э-эх!
— И ты, Брут, с ними! Не так ли? — подсказал Вячеслав.
