Лидия Вакуловская - Улица вдоль океана
— А в инстанциях не могли зажать? — высказывали предположение маловеры.
— Попробуй зажми! — встряхивал шевелюрой Эдик и пояснял: — Международный престиж, джентельмены!
— Может, дядя свинью подложил?
— Каким образом? — настораживался Эдик.
— Допустим, подшутил над тобой.
— Покойники не шутят, — убежденно отвечал Эдик.
…Пуржистым зимним деньком Эдуард Капуста покидал здание райисполкома. Лицо его покрывали багровые пятна. Под рукой он держал какой-то сидор из плотного шелка, облепленный сургучными печатями. Ноги его медленно и твердо отсчитывали ступеньки лестницы…
У подъезда стоял райисполкомовский «газик». Шофер Санька Мягкий натягивал на машину чехол — на случай, если пурга закрутит по-настоящему.
— А, привет, — печально сказал Санька и покачал головой: — Да, влип ты, я тебе скажу…
— Пошёл он к…! — Эдик Капуста плюнул в летящий снег и встряхнул под рукой шелковый сидор с печатями.
— Точно, — одобрил Санька.
— Надо выпить, — строго сказал Эдик.
— Не мешает, — согласился Санька.
…Крановщик Карасев, уже входивший в магазин, невзначай обернулся, заметил Эдика в паре с Санькой и кинулся к ним.
— Один вопрос: насчет дяди правда? — встревоженно спросил он.
— Пошел он к…! — Эдик тряхнул засыпанной снегом шевелюрой, зло ткнул кулаком в сидор и, криво усмехнувшись, сказал — Во!.. Предлагаю обмыть!..
— Потопали, — согласился Карасев.
Возле котельной их окликнул друг Эдика Костя Астафьев, скромный, вежливый парень.
— Здравствуйте, компания! — подошел он к ним. — Что за шум идет по округе?
— Пошли вмажем, — хмуро сказал другу Эдик.
Дорогой к ним присоединились еще несколько человек, пожелавших разделить душевное расстройство Эдика.
Уже крепко подвыпивший Эдик Капуста без смысла размахивал над столом красивой гербовой бумажкой и, поблескивая золотыми передними зубами, требовал, чтобы компания читала бумагу вслух. Вслух читать никто не хотел, так как все знали текст наизусть.
В бумаге с круглыми печатями коротко и ясно сообщалось, что мистер Гарри Чечетка, проживающий в австралийском городе Сиднее, перед смертью завещал свое состояние племяннику Эдуарду Капусте, проживающему в России. У покойного был собственный дом и магазин скобяных товаров. Далее шли цифры: сумма, вырученная от продажи имущества (раз), сумма, израсходованная на погашение налогов (два), затраты на похороны (три), оплата заграничным лицам, производившим розыск наследника (четыре), и еще разные суммы. Все остальное получал наследник. Остальное составило сто семьдесят шесть рублей советскими деньгами. К ним прилагались два костюма дяди Гарри. Судя по костюмам, дядя Гарри был мужчина высоченного роста и метровой ширины. Судя по этим же костюмам, дядя Гарри любил духи, напоминающие по запаху русские духи «Ландыш», и носил в карманах батистовые платки, по-русски окаймленные мережкой.
— Нет, вы мне скажите, к чему, извиняюсь, эти шуточки?.. К чему, я спрашиваю?.. — допытывался у компании вконец охмелевший Эдик. — Сань, а?..
Санька Мягкий, не слушая Эдика, рвал струны гитары цыганскими переборами и подмигивал крановщику Карасеву, чтоб тот еще разок сбегал в магазин за спиртом, пока не вернулась с работы Клава.
Карасев, понимающе кивая, стал вылазить из-за стола, а Санька, взяв вдруг минорный аккорд, со слезой в голосе запел, подражая модной магнитофонной записи:
Ах, кочевники археологи.
Из веков глядит темнота.
Архигении, архиолухи,
Что ж копаете, да не та-ам…
3. Пон-пон
За день, проведенный в Пурге, Роман Завьялов по сути даже не разглядел поселка, ибо только тем и занимался, что ходил из кабинета в кабинет и представлялся: секретарю райкома, председателю райисполкома, заведующему промышленным отделом и другим должностным лицам. Каждый расспрашивал о Москве — какая погода, что идет в кино — и каждому он сообщал, что прилетел писать статью о горняках, срок командировки у него мал, посему в райцентре задерживаться не может, а желает поскорее попасть на рудник, узнав предварительно у товарищей некоторые цифры развития местного горнорудного дела.
Завьялову шел двадцать четвертый год, в газете он работал всего полгода (после университета), и это была его первая командировка на Север, о котором он имел сугубо книжное представление. Еще в Москве Завьялов решил набраться в незнакомых краях как можно больше впечатлений и, помимо требуемой статьи, удивить редактора хорошим путевым очерком. Вот почему, покидая на райисполкомовском «газике» Пургу, Завьялов крепко жалел, что в поселке не успел узнать ничего интересного.
И вдруг — такое везение! «Газик» уже часа три подпрыгивал на лобастом булыжнике, и часа три Саня Мягкий не закрывал рта, выплетая истории, одна другой поразительней. Завьялов исписал скачущими буквами два редакционных блокнота и достал третий. В своей короткой журналистской практике он не встречал такого словоохотливого собеседника. Чего Завьялов не узнал и не увидел в Пурге, с лихвой окупалось рассказами Сани.
Два блокнота вмещали описание рождения поселка. И какие не случались здесь чудеса и страхи! Подумать только — первых строителей чуть-чуть не загрызли волки. Проснулись люди, а вокруг палатки — стаи голодного зверья. Сидят, клацают зубами и ждут. И этот, самый шофер Саня, тогда еще мальчишка, снял выстрелом вожака стаи. Главное было определить, который из волков вожак, и стрельнуть именно в него. Этот самый Саня угадал вожака чутьем. Вожак упал замертво, а стая разбежалась…
— Так, говоришь, медведи и сейчас по райцентру ходят? — спросил Завьялов, раскрывая чистый блокнот. Они перешли на «ты» с первой минуты знакомства.
Саня усмехнулся и в свою очередь спросил:
— Рома, ты на Кавказе был?
— Бывал, и не раз…
— А грузинский дом представить себе можешь без мандарина?
— Почему же нет? — ответил Завьялов.
— А я не могу, — сказал, Саня. — Так и наш поселок без медведя не поселок… Да вот тебе последнее происшествие. Заметь, пока никем не описанное. Со мной в этом году случилось…
Саня вел машину виртуозно, одной левой рукой. Правая в это время спокойно лежала на спинке сиденья. Голубые, чистой озерной воды глаза по-детски невинно смотрели на Завьялова и лишь изредка косились на дорогу. В толстых Саниных губах перекатывалась папироса. Курил он тоже необычно — без помощи рук, а дым после каждой затяжки пропускал через курносый нос.
— Погоди, когда ж это было? — Саня собрал лоб а складки, так что его закрыла короткая белесая челка. — Ага, кажись, под Первое мая, как раз пуржишка крутанула, из-за нее и демонстрацию отменили.
— На Первое мая пурга? Здорово! — восхитился Завьялов, черкая карандашом в блокноте.
— Ну! — подтвердил Саня, выпустив из ноздрей струи дыма, откатив папиросу в угол рта, он продолжал. — Утро, заметь, раннее было, я еще не проснулся как следует. Но все же слышу: Зинка моя с кровати шмыг, ноги в валенки и в сени. За дровами, значит. За ночь, понимаешь, так выдуло — зубы колотятся… Я, конечно, лежу нежусь, а сам в полусне соображаю: пусть затопит, тогда подымусь. И не заметил, понимаешь, как опять в сон уплыл. И вдруг мне в ухо кто-то как гаркнет: «Санька, где твоя Зинка?» Я как подхвачусь! Туда-сюда, головой мотаю — никого: ни Зинки, ни дров, ни плита не горит, только на стуле Зинкины кофточки-шмофточки висят. Ну, я тоже в сени… Двери, понимаешь, жму, а их оттуда будто кто держит. Вдруг слышу Зинкин торопливый голос из кладовки: «Сань, не выходи! Медведь забрел, задерет тебя, я на крючке сижу, замерзну скоро!» — «Какой медведь?» — спрашиваю. «Белый, — пищит, — Выбей окошко и беги на помощь звать». Тут медведь как заревет, я и… — Санька не договорил, на ходу открыл дверцу и выплюнул окурок.
— Выбил окно? — догадался Завьялов.
— Ну нет! — Саня захлопнул дверцу. — Схватил веник и турнул его под одно место.
— Медведя?!
— Не козу, должен понимать. У нас в поселке такая птица не водится.
— И что он?
— Медведь-то? — Саня прищурился на дорогу и небрежно крутанул руль, объезжая колдобину. — А ничего. Шастнул в пургу — и нет его. Он ведь погреться забрел…
— Большой был? — поинтересовался Завьялов.
— Подходящий. Метра три в длину. Из сеней выскакивал — лапой дверной косяк снял, как и не бывало.
— И действительно белый?
— Желтый.
— Как желтый? — удивился Завьялов, никогда не слышавший о желтых медведях.
— Старичок попался, — пояснил Саня. — Под старость они из белых в желтые перецвечиваются.
— Перецвечиваются? — переспросил Завьялов и черкнул что-то в блокноте, — Хорошее слово… Ну, а жена?
