Радий Погодин - Я догоню вас на небесах (сборник)
Писатель Пе, лежа в больнице, спросил у своего оперированного соседа, лауреата Государственной премии в области оптики, профессора, члена-корреспондента: «Что бы вы, дорогой профессор, пожелали от Бога или от Золотой Рыбки?» Писатель Пе многим этот дурацкий вопрос задает, как бы в шутливой форме.
— ГОЛОС и ФАЛЛОС, — ответил сосед.
У Шаляпина был ГОЛОС. С его простодушным упорством он в конце концов смог бы развить в себе слух, достаточный для заучивания оперных партий. И чем черт не шутит, может быть, прорезалось бы в нем что-то волшебное, непременное в высоком вокале. И эту чертову «кость» ему не надо было удлинять по методу Гавриила Абрамовича Илизарова. Так что ждало его лучезарное будущее, можно сказать, счастье. Но не было ему звезды.
Не было звезды и Паше Сливухе. Любовь — да, была, а звезды не было.
Мнение, что в разведку берут уголовников, боксеров и дзюдоистов, мягко говоря, неправильное. Наши командиры, например, отбирали пополнение по признаку застенчивости и образованности. Разведчик должен читать карты наши и немецкие, и даже французские, если бы такие попались, должен разбираться в планах и схемах, желательно, чтобы разведчик мог с противником поговорить не только на кулаках. Но если мы, солдаты, к образованию относились снисходительно, считая это делом наживным, то застенчивость учитывали всерьез. Если парень и крепок, и неглуп, но у него на морде написано, что он прожженный и уникальный форвард, мы с сочувствием проходили мимо. Застенчивость указывает на наличие совести. А совесть в разведке — качество номер один. Человек даже не смелый, но с наличием совести всегда надежнее, чем исключительный смельчак без оной.
Но поскольку крупные пополнения даже в танковой части довольно редки, а разведка — как игра навылет, то не последнюю роль тут играл случай.
Пашу Сливуху к нам не прибило — его привезли. Его подобрали, заблудившегося на войне. Номер своей части он помнил слабо, называл сразу две цифры и пояснял: «Чи та, чи эта». И пожимал плечами. Плечи у него были широкие, но не могучие, а какие-то парусные, и шея тонкая, как мачта. Но рука была у него как некое черпало или копало (он любил такие слова), а если попросту сказать, то как лопата — такой ширины.
Привез его Писатель Пе на мотоцикле.
Изложу события до встречи с Пашей в романтическом ключе Писателя Пе. После встречи с Пашей романтический ключ сам по себе заненадобится. Потребуется он снова лишь с появлением Ульхен.
Жара стояла такая, словно сердце земной природы тронулось навстречу наступающим танкам, как сказал бы Писатель Пе.
В Люблине танки шли по цветам, вдавливая их в разогретый асфальт.
Пехота, тесно сидевшая на броне, смущенно сжимала в руках солдатские мешки, в которых были хлеб да патроны.
Люблин — город красивый, желтый с белым и красным, и зелени в нем много. И не очень побитый.
И как раз в этот день солдатам стало неловко за свои линялые, застиранные гимнастерки и удобные, но все же копытообразные башмаки.
А все паненки!
Подбегали паненки, вставали на цыпочки — дарили солдатам цветы из рук в руки. Касались солдатских пальцев пальцами. Машины вздрагивали, приостанавливались, чтобы ненароком не смять хрупкое и неосторожное в радости человеческое тело.
— Прошу пана, — говорили паненки. Глаза их светились.
Молодые солдаты до паненок еще несмелые, да и взрослые, отвыкшие за войну от креп-жоржета, смущенно оправдывались:
— Какие же мы вам паны? Мы интернационал. Товарищи.
В Люблине стоял запах роз, он заглушал все другие запахи города, кроме одного, который чувствуют только танкисты, — освобожденные города пахнут сгоревшими танками.
А на балконах, сияя парадными лаковыми сапогами, стояли настоящие паны. Брали паны пясточками печенье из хрустальных ваз, а вазы эти хрустальные держали горничные в кружевных передничках, и это печенье сахарное паны по штучке, как рыбкам, бросали солдатам — красноармейцам.
Молодые солдаты толкали друг друга:
— Серега, смотри — буржуи.
— Тише ты. Может, артисты. Может быть, тенора.
Из окон верхних этажей торчали один над другим жители попроще, пошумнее. Они махали руками, печеньями не баловались, кидали солдатам сигареты из наскоро распечатанных пачек.
Мальчишки в конфедератках, сползающих на уши, подбирали эти сигареты и это сахарное печенье. Печенье пихали в рот, сигареты совали танкистам, норовя при этом залезть на броню.
— Цигарки, панове. Цигарки!.. — И шепотом: — Пан, продай шмайссер.
«Продай» говорили по-русски и, позабыв на минуточку о коммерции, жались к солдатам, трогали ордена и нашивки.
Танки шли на Варшаву.
Выбравшись из цветов, улыбок и креп-жоржета, батальоны набирали скорость рывком — они как бы встряхивали окрестность многотонной волей брони.
Писатель Пе потерял под городом Люблином почти музейный броневичок, его использовали только как связь, и теперь догонял бригаду на мотоцикле. Бригада его ушла далеко вперед и, может, уже разворачивалась для боя.
Стрелка спидометра поклевывала по ограничителю. Плотный ветер студил щеки. Летел Писатель Пе, едва касаясь асфальта колесами, и казалось ему, что танковая колонна, вдоль которой он так быстро летел, грохочет на месте, старательно соскребая асфальт.
Воевал Пе в России — победы в ней были как спирт, разведенный слезами. Воевал в Румынии — победы в пристыженных городах не окрашены праздничными нарядами. Сегодня война повернулась к Писателю Пе ликующей стороной.
Был он зацелован паненками и непомерно велик, и ему казалось, что скорость у танков маловата, что не хватает им той настоящей победной мощи, чтобы мчаться как ветер, не ломая цветов, не вминая их в землю.
Пе угнал у какого-то ротозея тяжелый трофейный «Цундап».
Ветер свистел у него в ушах.
Впереди у березы стояла девчонка. Полосатая домотканая юбка надувалась колоколом над девчонкиными коленями. Девчонка держала в руках корзину и, подпрыгивая, кидала что-то танкистам.
Писатель Пе крикнул ей издали:
— Кинь мне!
И в лицо ему вдруг ударило хлестко. Дорога исчезла. Только небо…
Он уловил у левого плеча стальной грозный грохот. Положил руль вправо и тормознул. Его вынесло с седла, перевернуло через голову и хрястнуло обо что-то спиной. От удара зрение его приобрело как бы особую власть над миром. Он увидел поле, идущее на него острой жестью. Березы запрокидывались, взмахивая ветвями. И небо повернулось вдруг к нему черной стороной.
Некоторое время Писатель Пе лежал в темноте. Боль внутри него гудела, как двигатель.
Очнувшись, он увидел у своих глаз испуганные глаза — близко-близко. Ресницы вокруг глаз были слипшиеся.
— Цо то, пан? Пан зранены?
«Мина под колесо, — подумал Пе. — Мотоцикл вдребезги. На чем ехать?»
— Свента Марья! Пан в крови.
Писатель Пе слегка приподнялся. Ощутил спиной и затылком шершавый ствол березы.
«Кости целы. Голова, хоть и слабо, работает. Промигаюсь».
Девчонка, та самая, в полосатой юбке, стояла над ним на коленях, дышала ему в лицо чем-то летним, очень душистым. Она сняла белую косынку, упавшую на плечи. Принялась вытирать ему лицо осторожно и ласково. Говорила ему, чтобы он потерпел. Потом откинулась, распрямилась, стоя на коленях, и засмеялась.
— Ой, пан. То не крэв, то вишня! — упала на него, уже не боясь причинить ему боль. И тискала его. От нее пахло вишнями. Она совала ему вишни в рот, и в карманы, и даже за пазуху.
И когда он завел мотоцикл, девчонка стояла возле, тихая и удивленная, как бы проснувшаяся после крепкого детского сна.
— Як я пшестрамшиламся, — шептала она, глядя в землю. И, вскинув глаза на него, добавляла, вдруг прыснув в ладошку: — То не крэв, то вишня…
Танки уходили по шоссе вперед.
Глядя на них, Писатель Пе вспомнил вчерашний день, расколовшийся на мине броневичок и товарищей, положенных в грузовик тесно. Прорисовывался в его глазах ликующий город Люблин. И радость победы вдруг показалась ему неумеренной.
Теперь он ехал медленно. Тряс головой. Силился набрать полную грудь воздуха, для чего останавливался. У него было, как он определил сам, «сотрясение мозгов и легких». Именно это обстоятельство позволило ему разглядеть солдата, появившегося из-за куста и как-то неосновательно застегивающего штаны.
— Спадут, — сказал солдату Писатель Пе.
— А-а… Все равно снимать, — ответил солдат белыми губами. Был он синюшный, с покрасневшими веками и безнадежным взором, какой бывает только у людей с сильным расстройством желудка.
— И давно у тебя? — спросил Писатель Пе.
— На третьи сутки пошло.
Тут и выяснилось, что номера своей пехотной части солдат не помнит. Фамилии командира не знает. Оголодал в запасном полку под Харьковом. А в горохе со свининой, которым пополнение накормили от пуза, свинина, мягко говоря, была несвежая.
