Николай Шундик - Быстроногий олень. Книга 2
Заря пламенела, постепенно переплавляясь в прозрачное золото.
И вот, наконец, из-за сопки блеснул край солнца. Это шел он, победитель-свет, невозмутимый и прекрасный в своем величии.
Заложив руки за голову, Оля лежала на сухой траве, глядя в чистое голубое небо счастливыми и в то же время грустными глазами. Гивэй сидел рядом. Он всматривался в лицо девушки с такой жадностью, будто хотел запечатлеть образ ее в своей памяти на всю жизнь.
— Значит, ты твердо решил ехать в лётную школу? — тихо спросила Оля.
— Да, решил, очень твердо решил, — торопливо отозвался Гивэй. — Как могу не поехать? Меня приглашают. Хочешь, я еще раз покажу эту бумагу?..
— Не надо, — вздохнула Оля.
— Что не надо? Ехать не надо?
— Нет, нет, не об этом я… бумагу не надо.
— Не знаю, сколько учить нас будут, а то, пожалуй, на фронт успею… За брата, за Крылатого человека, отомщу.
Закрыв глаза, Оля долго молчала. Гивэй не решался нарушить ее молчание. Он уже привык к тому, что Оля часто любила так вот, находясь с ним рядом, молчать. Глянет на него, улыбнется так, что у Гивэя перехватит дыхание, и снова молчит.
Не открывая глаз, Солнцева нащупала руку Гивэя, крепко сжала. Представив себе, как она будет тщетно ждать его по вечерам, Оля приподнялась и воскликнула:
— Ну как это я буду без тебя?
И вдруг именно после этого вопроса она по-настоящему осмыслила, а ведь Гивэй и в самом деле уезжает. Сегодня вечером он уже покинет поселок.
И сразу как будто кто-то ударил по всем струнам, скрытым где-то там, глубоко в ее сердце. Сложным аккордом прозвучало и что-то печальное, и тихо-задумчивое, и счастливо-восторженное, и страстно-призывное. Противоречивые желания закружились, разноголосо запели, словно в одной огромной стае собрались совершенно разные птицы. «А что, если уговорить не ехать? Нет, нет! Он так мечтал стать летчиком! Пусть летит, пусть у него будут крылья! Но я же не мыслю жить, чтобы не слышать его голоса, не видеть его лица! Зато с каким нетерпением буду ждать его письма, как буду гордиться его успехами. А что, если забудет? Полюбит другую?»
И последняя мысль, никогда не возникавшая до сих пор, как-то особенно выделилась, сразу заглушила все другие. Оля мягко взяла Гивэя за плечи, испытующе заглянула ему в глаза, по своей привычке прищурилась, как бы прицениваясь.
— А ты не разлюбишь меня?
Недоумение и даже острая обида преобразили лицо Гивэя. Он отшатнулся, словно девушка ударила его, затем схватил ее руки так, что она вскрикнула.
— Ты… ты что это… а? Ты смеешься надо мной… так, да?
Трепетный огонек тревоги в глазах Солнцевой вдруг заплеснуло чем-то ликующе-радостным. Она засмеялась, счастливая, переполненная чистой, как утренняя роса, девичьей нежностью. Так же тихо и счастливо засмеялся в ответ Гивэй.
И тогда девушка широко раскрыла руки, словно это были и не руки, а легкие, плавные крылья неведомой птицы, плывущей в безоблачном, солнечном небе. Всем существом своим устремился к ней и Гивэй, и руки его взметнулись такими же крыльями. И они поплыли в юношеских, безоблачных мечтах, поплыли к своему счастливому будущему. Долго говорили они о том, как будут писать друг другу, как через несколько лет встретятся, чтобы уже никогда не разлучаться, как поедут на Большую Землю к ее матери, отцу, родным, как пойдут когда-нибудь по Красной площади в Москве.
— Послушай, Гивэй, — вдруг встрепенулась Оля. — А почему ты так сильно хочешь стать летчиком? У тебя же много других увлечений… Каким-то чудом научился играть на скрипке, рисуешь, Анкоче заразил тебя страстью к косторезному делу. Ты же поэт, настоящий поэт…
— Какой я поэт! — смущенно засмеялся Гивэй.
— А может быть, поэтому тебе и так хочется… в небо?
Оля опять опрокинулась на спину, глядя немигающими, чуть влажными глазами в ясную небесную даль.
Гивэй тоже прилег рядом с Олей, облокотившись о землю, он подпер подбородок руками, задумчиво глядя вдаль.
— Так вот, послушай, Оля, почему я в небо хочу. Сначала объясню, почему полюбил машину. Помню, еще мальчиком я впервые увидел аэросани… Испугался сначала, а потом восхищение пришло! Как быстро движутся, никакой олень не догонит. Скорость машины — вот что меня восхитило! Я не знаю, ясно ли говорю, понятно ли говорю. Может, если бы я был не чукча, не тот человек, народ которого не только быстро итти, а летать должен, чтобы в десятки лет пробежать века, тогда, возможно, я как-нибудь по-другому бы на скорость эту смотрел… Понимаешь ли, Оля, о чем я говорю?
— Очень хорошо понимаю, — взволнованно ответила девушка.
— А дальше я и еще очень важное понял, — продолжал Гивэй. — Машину сделал человек, управляет машиной тоже человек. Значит, машина — это его сила, его вторые руки, ноги, спина, крылья. Никогда до этого у чукчи такой силы не было, и вот пришла!
Гивэй поднялся, встал на колени и сделал руками такой жест, словно ухватился за штурвал. В лице его было то выражение одухотворенности, которое появлялось у него всегда, когда он прикасался к машине.
— Слушай, Оля! Когда я берусь руками за рычаг и машина начинает работать, я будто соединяюсь с ней, сам себе кажусь необыкновенно сильным. Куда сильнее, Оля, чем те богатыри, о которых в сказках говорится. Машина дрожит, гудит, и мне кажется, что это мое сердце бьется! Теперь ты понимаешь, почему мне хочется в небо, когда самолет я вижу. Такие быстрые, быстрые крылья! Такая огромная сила! А если самолет этот еще стреляет, бросает бомбы на фашистов! Кому не захочется на такой машине умчаться туда…
Гивэй махнул рукой на запад, поднялся с пригорка. Встала и Оля.
— Ты сам летишь! Летишь, как быстрый ветер. Да куда там — в сто раз быстрее! И вот под тобою враги, те враги, которые Зою повесили, которые детей, стариков убивают, которые брата моего Тэгрына убили. И тут я на самолете! Огнем, свинцом в них! Бомбами! Враги падают, в воздух взлетают, бегут!
Юноша умолк, как бы спрашивая восторженными глазами: ну как, понятно теперь, почему мне в небо хочется?
— Да, ты мне многое объяснил! — с задумчивой, чуть грустной улыбкой ответила Оля.
Старик Анкоче тоже не спал в эту солнечную ночь. Радостно было думать, что на своем долгом веку ему довелось увидеть еще одно весеннее солнце. Сидя на пороге колхозной косторезной мастерской, он перебирал большую связку моржовых клыков и о чем-то шептал, мерно покачиваясь и порой переходя на негромкий речитатив. Старик Анкоче слагал сказание.
«Так прадеды наши делали, — рассуждал он. — Так и мы должны о жизни своей вечное слово сложить».
Сейчас Анкоче больше всего занимала счастливая весть: добрые, могучие богатыри, советские воины подошли к главному вражескому городу, где жил злобный дьявол с безумными глазами, с паучьим клеймом на лбу.
Невольно вспомнилось старику сказание о могучем богатыре Нэрмэкине, который победил злобного дьявола.
Анкоче глянул на солнце, зажмурился и минуту сидел неподвижно. Перед его глазами встал портрет Великого Человека. «В волосах его все больше и больше зимней изморози. Но такой уж человек этот, что седина его весенним цветением кажется. Я выточу его образ из белой кости».
Захваченный новой мыслью, Анкоче вытащил из мастерской шкуру белого медведя, разостлал на солнцепеке, перенес туда же связку моржовых клыков, принялся подбирать их.
За этим занятием и застал его Гивэй. Юноша подошел к нему неслышно, как-то по-особенному умиротворенный, до краев переполненный счастьем. Ответив на приветствие старика, он ласково прищурился на солнце и улегся лицом кверху на шкуру медведя.
— Почему не спишь? — спросил его через несколько минут Анкоче.
Гивэй не отозвался, он заснул, потому что не спал вот уже третью ночь, думая о разлуке с Олей. На лице его было все то же выражение умиротворенности и большого счастья. Юноше снилось, как будто кто-то невидимый, в ком он смутно угадывал самого себя, взял в руки его скрипку и начал играть. Это была чудесная музыка — нежная и прозрачная, как горный родник.
Но вот Гивэй уже высоко в небе. Самолет несет его плавно и в то же время стремительно быстро. Гивэй осматривается: внизу — города, села, нивы, реки, горы, моря. Самолет опускается почти к самой земле, затем снова взмывает к небу. У Гивэя захватывает дыхание. Где-то далеко за прозрачными облаками, пронизанными солнцем, ему улыбается Оля.
Внезапно наступает мрак, нарастает грохот. «Ага, — думает Гивэй, — это они — фашисты… Сейчас они будут падать… падать мертвыми!..»
— Эй, Гивэй! Смотри, самолет! — доносится до него чей-то голос.
— Это мой, мой самолет! — хочет ответить Гивэй и просыпается от повторного возгласа Анкоче.
Над поселком только что пролетел самолет, завернул и снова пошел почти над крышами домов на бреющем полете. Что-то мелькнуло в воздухе и ринулось вниз, как белая чайка. Самолет улетел. Гивэй подбежал к сброшенному с самолета туго увязанному пакету, взял в руки.
