Лев Успенский - Пулковский меридиан
— Таким образом, — говорил он, — разрешите доложить, что, на взгляд штарма… обстановка создается, внушающая тревогу… Штарм не может полагаться впредь на наличный комсостав. Постольку-поскольку замечены случаи явной нелойяльности… А между тем надо же принимать экстренные меры… Фронт сломан, простите, к чертям собачьим… Ихний правый фланг, разрешите доложить, охватывает левый фланг… Нарвского участка… Вот тут, от Веймарна. Что тут сейчас, я и не знаю… Затем, они все время бьют на десант… И добьются, наверное… при таком положении… На волосовском направлении, разрешите доложить…
Лохматая голова с бабьим лицом председателя медленно поднялась над картой.
— Я, дорогой товарищ, — нудным своим бабьим голосом, пренебрежительно заговорил он, — я-то вам разрешу что угодно мне докладывать… А вот интересно, как мне питерские рабочие разрешат доложить им о… таком… А? Мы, видите ли, шляпы: не заметили, что в штабах у нас — офицерье, шпионы, сволочь! Мы не сумели, мы не доглядели, мы прозевали. Словом — берите дубину и гоните нас ко всем дьяволам, а командиров бейте без разбора. Так, что ли? Да как вы смеете мне докладывать так? Вы что — забыли, кому докладываете? Вас учить надо? Я через час с председателем Совнаркома об этом должен буду по прямому говорить! Что я ему — о своем банкротстве объявить должен? Шутки шутите?!
У дежурного покраснели уши. Слегка нахмурившись, он с недоумением и страхом уставился на начальство. «Позвольте, — промелькнуло у него в голове, — как же это так? Что же он — в первый раз об этом слышит? Ведь он же сам — член Реввоенсовета армии и председатель Петроградского Комитета Обороны… Что же он на меня-то кричит? Я-то тут при чем?» Вся его фигура выразила крайнюю растерянность. «Так… А что же тут делать?»
— Я из вас вышибу эти истерики! — вдруг еще яростней взвизгнул тот, вскакивая и пускаясь бегать взад-вперед по ковру. — Бывшие офицеры, бывшие офицеры! При чем тут бывшие офицеры? Посмейте мне теперь красноармейцев натравливать на командный состав! Сами, небось, мерзавцы, бегут при первом выстреле… Знаю, не рассказывайте!.. Тысячелетнее рабство в крови сидит… Барской нагайки больше всего на свете боятся… Разведите мне еще панику в тылу!.. Что штарм доносит сегодня Москве? Согласовать со мной! Вы обязаны знать: Питер — это уже чистая политика! Тут я хозяин! Тут каждое слово сто раз обдумать нужно… Идите.
Пока на парадной не хлопнула дверь, «хозяин города» все так же быстро ходил из угла в угол по большой комнате. Потом, подойдя к столу, он остановился, подумал, открыл левый ящик, достал маленький переплетенный в красную кожу блокнот. Гибкие странички алфавита легко побежали из-под его пальцев: «Блэр? Ага! Вот: Блэр, Дориан… 6-00-12… Надо будет распорядиться о машине… Бензина — до Москвы? Нет, мало!.. Чёрт его… может быть, прямым путем уже не удастся пробиться…»
Он протянул руку к граненому стакану, где хранились толстые цветные карандаши, взял один, хотел подчеркнуть фамилию… но вдруг новое соображение пришло ему в голову. Он передернул бровями. Карандаш лег на место.
— Хотя… — пробормотал он, криво, неприятно усмехаясь. — Хотя, пожалуй, рано… Могут же обратить внимание… эти… В конце концов, что другое, а… Это всегда можно успеть…
* * *В тот же день около восьми часов утра высокий человек в старом синем макинтоше, в кепке, пожалуй, несколько великоватой, в брюках, обтрепанных и обтертых задниками калош, поднялся по черной лестнице одного из домов по Каменноостровскому, возле самого угла Песочной.
Окна на лестнице были выбиты. Всюду гулял ветер. Не пахло ни кошками, ни кухней, ни гниющими в мусорных ящиках кухонными отбросами. Жарить и варить в то время в Петрограде приходилось мало. Мусор большинство жителей копили в печках: ведь это те же дрова; а что до кошек, так они стали совершенной редкостью. Кошек кормить было нечем.
Человек поднимался медленно. У него была давно не бритая черная борода, большие глаза, бледные щеки. Должно быть, он страдал одышкой: на площадках он останавливался и, положив на подоконник завернутый в газетную бумагу пакет, отдыхал. Очень трудно было понять, молод он или стар.
Возле двери квартиры № 22 человек остановился, надавил кнопку звонка. Но, видимо, тока в это время дня не было: звонок не работал. Тогда он постучал — сначала тихо, осторожно, потом все громче. Стучал он не попросту, а особенно, костяшками пальцев, по нескольку раз подряд, то громче, то тише. Брови его досадливо нахмурились. Спустя несколько секунд за дверью послышались легкие шаги, шуршание, какая-то мышья скреботня. Но дверь не открылась.
— Кто это? — испуганно спросил еще молодой женский голос.
— Посылка вам… из Москвы… от Шуры… — неторопливо ответил пришедший.
Тогда створки разошлись, держась, однако, на двух цепочках. Чей-то глаз блеснул в щели, цепочки звякнули, чернобородый человек вошел.
За дверью была огромная захламленная кухня. Бросалось в глаза, что когда-то она была очень хороша, но теперь, уже очень давно, ее совершенно забросили. На плите лежали грудой книги, старые журналы, какие-то скомканные тюлевые занавески. В раковине серела вода, не грязная, а просто запылившаяся, загнившая. От нее и от других разбросанных вещей веяло тяжелым, безжизненным запахом.
Посреди комнаты, запахнув тонкими ручками голубой японский халатик, стояла маленькая белокурая женщина, такая же запущенная, такая же одичавшая, повидимому, как и кухня. Пышные, нечесаные волосы ее были кое-как скручены огромным узлом на затылке, почти на шее. На ногах не было чулок — только старенькие стоптанные туфли, отороченные мехом. Круглое кукольное личико очень исхудало; большие голубые пустопорожние глаза стали, наверное, еще больше, чем когда-то. Они с неясным страхом, с неприязнью смотрели на вошедшего.
Чернобородый не торопился. Он медленно положил на стол свой пакет, сделал несколько шагов вперед, поймал руку женщины и поцеловал ее. Потом, выпрямившись, он в свою очередь внимательно взглянул ей прямо в лицо. Поежившись точно от холода, она нетерпеливо дернула плечиком.
— Ну… Идемте тогда в комнаты, если это еще не кончилось… Боже мой, более… За что вы мучите меня? Что там, в бумаге?..
Чернобородый снова взял пакет в руки.
— Здесь… Простите, Бет… Ах, пардон, простите, Лиз… Я знаю, нам всем сейчас трудно… Ради создателя, не обижайтесь… Здесь, — щеки его вдруг покраснели, лицо свела быстрая гримаса, — здесь пять… жареных… грачей… Ну да, да, да, грачи, птицы… Я их застрелил в парке… Это, конечно, ужасно, но ведь это все же мясо… Боже бой, Лиз… Я… вам — грачей… О, проклятые!
Но женщина совсем не обиделась. Сначала она просто не поняла. Потом вдруг лицо ее просияло, глаза зажглись.
— Грачи? — живо заговорила она. — Грачи? Которые похожи на ворон? Жареные?.. Ой, дайте, покажите… Я сейчас достану тарелки. Боже мой, Борис Павлович, да идите же, идите скорей…
Они прошли в комнату, которая, видимо, когда-то была столовой. Здесь стоял огромный обеденный стол, тяжелый, темного мореного дуба; такой же мощный и черный резной буфет; второй, поменьше, накрытый мраморной доской. Массивные черные стулья, казалось, были предназначены для силачей и великанов. На стене висела большая картина, натюрморт, изображавший кухонный стол, заваленный мясом, овощами, битой птицей. По бокам виднелись деревянные овалы с выпуклыми изображениями охотничьих трофеев — куропаток, уток, зайца.
Женщина торопливо бросила пакет на стол.
— Борис Павлович, да разверните же!
Она заметалась по комнате.
— Ах, господи, где же ключ этот несчастный?
Открылся сначала шкафик буфета, доверху полный стопками тарелок, чашками, блюдцами, судками, рюмками, хрусталем, потом ящик.
— Вот тарелки… Две, — странно волнуясь, бормотала женщина. — Где же вилка? Ах, вот… Ножик? Ах, вот…
Чернобородый, следя за ней глазами, развертывал газету. Пять обжаренных птичьих тушек, совсем не жирных, темных, появились на свет.
Женщина, подойдя к столу, остановилась. Глаза ее вдруг неестественно, горячечно вспыхнули.
— Дайте мне! — требовательно крикнула она. — Дайте сейчас же! И пожалуйста — я не могу больше церемониться… Это выше моих сил. Я бог знает сколько времени не пробовала ничего мясного…
Она жадно, с самозабвением воткнула вилку в ближнего грача…
Чернобородый, Борис Павлович, сморщась, отвернулся в сторону…
— Ради бога, ради бога, Бет… Пардон! Ради бога, Лиз! Кушайте! Я не буду. Я их каждый день ем. Одних грачей, ничего больше… Я их… видеть не могу…
* * *Полчаса спустя они сидели возле окна, фонариком выходящего на Каменноостровский. Она в кресле, он на подоконнике. На ее лице выражалось теперь полное успокоение, сытое, бессмысленное блаженство. Придвинув к себе шаткий столик, она открыла прекрасную японскую черепаховую коробочку, инкрустированную перламутром. Она была полна махорки.
