Александр Бусыгин - Избранное
Подойдя к своему станку, он тщательно осмотрел его, достал из ящика тряпку и старательно вытер пыль со станины.
Пятого ноября Андронова на торжественном заседании премировали патефоном. Получить в премию патефон было заветной мечтой Андронова. Он очень любил пение и музыку.
Токари были уверены, что после праздников первое слово Андронова будет о патефоне. Но Андронов молчал. А когда заметил, что к нему хотят подойти, вышел из цеха.
— Что это с Кузьмичом случилось? — недоумевая пожал плечами его сосед по станку.
— Наверно, пластинок не достал, — ответили ему.
— Навряд ли, — усомнился сосед Андронова. — Скорее всего пружина лопнула…
Последнее предположение показалось очень подходящим. Токари завели спор о качестве старых пружин и новых и про Андронова забыли. Только когда к ним подошел мастер, они вспомнили об Андронове и сообщили о его странном поведении.
— И о патефоне ничего не рассказывал? — удивился мастер. — Может, нездоров парень?..
Рабочий день Андронов начал исправно: не опоздал включить на самоход свой станок ни на одну минуту.
Но мастер, проходя по цеху, заметил, как Андронов долго растирал ладонью грудь и лицо его было задумчивым и грустным. Обойдя цех, мастер остановился за спиной Андронова, раздумывая, спросить ли о здоровье сейчас или в обед. Он знал, что Андронов крепко обижается, если его во время работы отрывают от станка пустяковыми вопросами. И вдруг Андронов запел. Мастер удивился, крадучись подошел почти вплотную к Андронову и притаился за его спиной.
Всегда сосредоточенный и строгий на работе, токарь Андронов пел песню. Пел он тихо и грустно и гладил рукой отполированную старательным резцом шейку колесного ската.
«Куда, куда, куда вы удалились,
Весны моей златые дни?..
Что день грядущий мне готовит?
Его мой взор напрасно ловит…»
Такой песни мастер как будто никогда не слышал. Он знал «Варшавянку», «Замучен тяжелой неволей»… Замечательные песни! Знал еще много других — и хороших и плохих…
Андронов, совершенно не подозревая, что его слушают., запел громче:
«…В глубокой мгле таится он…
Нет нужды, прав судьбы закон…
Паду ли я стрелой пронзенный,
Иль мимо пролетит она…»
Теперь и слова и мотив показались мастеру знакомыми.
«Где-то такую песню я слыхал», — попытался он вспомнить и медленно пошел по цеху, так и не спросив у Андронова о его здоровье.
Подходя к своей конторке, мастер подозрительно оглянулся вокруг и, сильно фальшивя, но не замечая этого, тихо пропел:
«Куда, куда, куда вы удалились,
Весны моей златые дни?..»
А когда вошел в конторку и ему дали подписать сводку с выполнении производственной программы за октябрь, выражение болезненной напряженности моментально сбежало с его лица. Программа за октябрь была выполнена цехом на сто четыре процента.
«Вот куда удалились мои дни!» — повеселел мастер.
Перед обедом он опять вспомнил слова песни, которую пел Андронов. В конторе, кроме мастера, никого не было, и он затянул смело:
«Куда, куда, куда вы удалились,
Весны моей златые дни?..»
В обеденный перерыв улыбающийся Андронов зашел в красный уголок.
«Ну, сейчас начнет рассказывать», — обрадовались токари.
Но Андронов попрежнему молчал. А когда его спросили, — «играет твой патефон?» — он ответил:
— После расскажу. У меня в голове серьезная мысль… Но рассказывать сейчас мне некогда.
После работы Андронов побежал в завком справиться, принимает ли сегодня вечером председатель Горсовета посетителей.
Из депо он вышел вместе с мастером цеха.
На улице крупными хлопьями бесшумно падал первый ноябрьский снег. Дорога была мягкая и белая, будто бы ее вширь и вдоль покрыли большой свежей скатертью.
— Замечательная погодка! — воскликнул мастер и поднял воротник пальто. Глаза у него искрились хорошей детской радостью. — Люблю я в такую погоду побродить по улице.
— Да, погодка замечательная, — отозвался Андронов и вздохнул отрывисто и шумно.
— Ты что, Кузьмич? — мастер укоротил шаг и пристально посмотрел на Андронова.
— Вопрос один разрешаю…
— А чего ты сегодня утром такой был?.. как будто тебе нездоровилось?
— Здоровье мое, Иван Матвеевич, как всегда — отличное. Только вот думы меня серьезные донимают. Вспомнил я, понимаешь, Москву и…
— Молодость вспомнил и на старость обиделся? — перебил его мастер. — Это бывает, Кузьмич, и со мной. Иной раз, как подумаешь, что за пятьдесят перевалило, — сердце и защемит… Эх, если бы сбросить годиков двадцать! Тебе сколько, Кузьмич?
Андронов был обижен, что мастер перебил его и не дал рассказать, какие думы донимают его.
— Сорок семь, — ответил он недовольным тоном.
— Ну, это еще не много. Мне вот уже пятьдесят первый идет. Годиков двадцать очень не мешало бы сбросить! Работаем мы, как будто бы, неплохо: в прорыве уже который год не бываем… Трудиться я начал с одиннадцати лет, а все кажется, что сделал мало. Хочется больше сделать! Я иной раз выйду из дома за час до гудка и бегу в депо, как оглашенный. А ведь ходу-то всего десять минут. Дом-то наш почти рядом… Молодец Степан Афанасьевич, — выполнил главный пункт наказа железнодорожников.
— Это правда, что молодец, — согласился Андронов. — Он и к нам на окраину электричество провел. Я сегодня к нему собираюсь пойти.
— Постой-ка! — всполошился мастер. — Мне ведь тоже надо через полчаса на совещание к начальнику…
Мастер был уже у своего дома. Он торопливо пожал руку Андронову и заспешил в парадное. И опять Андронов обиделся на него:
«Не захотел выслушать… Убежал!»
Придя домой, Андронов обрадовал жену своим веселым видом. Вчера он после обеда почти все время был грустный и задумчивый. Когда жена стала допытываться, что такое с ним стряслось, он, хотя и мягко, но недовольно прервал ее:
— Не мешай, Катюша. Я должен серьезно подумать.
Вечером жена напомнила ему, что у них есть билеты в театр. Но и в театре он не повеселел и не проронил ни одного слова…
— Надумал? — спросила жена, когда он вошел в дом.
— Надумал, Катюша. Собери, пожалуйста, поскорей поесть и достань темносиний костюм.
— Зачем он тебе?
— Завтра к председателю Горсовета пойду.
— А рубаху какую?
— Зефировую, с розовыми полосками… И галстук голубой.
4Когда Андронов вошел в приемную председателя Горсовета, там сидел только один посетитель. Это был котельщик Дунаев. Он сидел на стуле у самых дверей кабинета… Одетый в бобриковое полупальто, подпоясанное красным кушаком, он обеими руками держал перед собой серую смушковую шапку.
Увидев, что сапоги у Дунаева в снегу и вокруг них — лужа грязной воды, Андронов подошел к нему и сказал:
— Надо бы раздеться и сапоги у входа в парадное очистить от снега.
Дунаев, как почти все старые котельщики, был глухой.
— Жаловаться пришел! — ответил он, не расслышав, что ему сказал Андронов. — Все лето ко мне милиция ходила: требовала, чтобы я у себя во дворе мусорный ящик поставил, и штрафом угрожала. А вчера получил повестку — уплати, говорят, двадцать пять рублей. И опять требуют, чтобы ящик мусорный был. А зачем он сейчас? Все равно под снегом ничего не видать. Пришел просить председателя, чтобы штраф с меня скинули.
— Председатель наш любит чистоту и порядок. Сбросить штраф — это не пройдет, — отрицательно покачал головой Андронов.
— Не придет? — опять не расслышал Дунаев. — Что ж это такое? — рассердился он. — Вчера приходил, сказали — день неприемный, на сегодня назначили… Сегодня — опять не будет. Измываются над рабочим человеком. Никогда больше не пойду в Горсовет…
Дунаев поднялся и, нахлобучив шапку на глаза, ругая порядки и председателя, направился к выходу.
— Погоди, Дунаев! — закричал Андронов. — Ты не понял меня.
Дунаев досадливо махнул рукой и вышел из приемной, не закрыв за собой дверь.
— Ну и ладно! — не стал тужить Андронов. Он снял шапку и пальто и повесил их на вешалку.
Когда подошло время приема, желающих поговорить с председателем Горсовета набралось человек пятнадцать.
Андронов первым зашел в кабинет.
Степан Афанасьевич Климов, одетый в суконную гимнастерку, сидел за широким письменным столом. На столе аккуратной стопкой лежали бумаги, стоял телефон и большой письменный прибор — подарок рабочих депо, изображавший собой поворотный круг с паровозом на нем. Позади председателя, на стене, висела картина «Ленин и Сталин в Горках», копия, написанная самоучкой-художником, маляром депо Сердюковым. У окна, на высоких тумбочках, стояли два пышно разросшихся цветка — панданус и пальма.
