Григорий Ходжер - Конец большого дома
— Команда я давал, — сказал он, делая виноватый вид. — Наша стойбища сорок девять человек, — назвал он первую пришедшую на ум цифру.
— Так, сорок девять человек. Скажи, староста, за три года, после, так сказать, переписи, население прибавилось или уменьшилось?
— Старики умирай, маленькие дети умирай.
— Сколько человек умерло? Холгитон начал припоминать.
— Как мухи мрут, лет через пятьдесят их на земле не останется ни одного человека, — сказал поп.
Холгитон отвернулся и опять длинно и грязно обругал попа.
— Какие приказы отдаешь, староста?
— Девятнадцать человек умирай, маленький и старый и большой. Сколько собак умирай, тоже говори надо?
— Собак? Зачем собак? — удивился урядник.
— Видели, насмехается, ирод.
«Да, священник этот не на месте, — подумал урядник. — Он за что-то невзлюбил гольдов. За что, интересно? Надо волостному доложить, если долго будет здесь оставаться, вред может нанести делу».
— Ну, хорошо, я сейчас закончу, вы подождите в лодке.
— Урядник, не заходите в фанзы, блох и вшей наберетесь.
— Хорошо, хорошо.
Поп медленно побрел к берегу, приподнятый подол рясы взмахивал вороньим крылом при каждом его шаге. Собаки, увидев незнакомого человека без сопровождения няргинца, стаей набросились на него. Поп отбивался от них, пинал ногами в кроваво зияющие пасти, но собаки наседали на него. Пиапон с Гангой выхватили палки из кучи плавней и побежали спасать священника.
— Не разгоняйте, — закричал им Холгитон, — пусть немного покусают его! Слышите! Не разгоняйте быстро…
— Зачем? — вдруг спросил урядник Холгитона.
— Твоя понимай нанайский язык? — испугался Холгитон и невольно сделал шаг назад, точно ожидая удара.
— Не понимаю, но по твоему лицу, так сказать, по голосу догадываюсь. Скажи, поп приезжал сюда хоть раз, как засел в Малмыже?
— Его тут нечего делай. Другой поп лето, зима приходил, русское камлание делал.
Ганга с Пиапоном разогнали собак. Поп рысцой припустил к лодке.
— Его больше сюда не приходи, — улыбнулся Холгитон.
— Как же дети, новорожденные? Их кто, так сказать, крестит?
— Зачем крестить?
— Но вы же крещеные, значит, и дети ваши обязательно должны быть крещены!
— Черт знает, моя не знай.
— Тебя-то крестили, как назвали?
Холгитон вспомнил, как его зовут все малмыжские друзья, и назвался Харитоном.
Потом урядник интересовался охотой, рыбной ловлей, спрашивал, не обманывает ли китайский торговец при отоваривании пушнины, не притесняют ли русские крестьяне, в чем нуждаются няргинцы.
Подошли Пиапон с Гангой, в их глазах по-прежнему была тревога.
— Каких-нибудь, так сказать, происшествий не было за лето? — спросил урядник.
— Ничего не было, чего может быть? Мы рыба лови, охота ходи, мы мирно живи. Чего может быть? Ничего не может быть.
— Должен я все знать, потому и допытываю, — улыбнулся урядник. — Я страсть люблю гольдов, хорошие вы люди, честные, справедливые, храбрые, ну и… рыбаки хорошие… охотники хорошие. Меня в других стойбищах гольды, так сказать, очень любят, потому что я всегда стою за вас. Если кто обижать станет, скажите мне, я быстро того приструню. Я заметил, староста Харитон, батюшка к вам не особенно…
— Плохой человек, — сказал Холгитон.
— Вот, вот, он вас не любит, — понизив голос и оглядываясь на берег, продолжал урядник, — а поп должен любить всех людей. Я, так сказать, полицейский и то всем сердцем люблю вас, а он поп, и не любит. Нехорошо, очень нехорошо.
— Другой пон надо, — вставил слово Ганга.
— Об этом и я думаю, буду думать. Я люблю вас, гольды меня тоже, так сказать, любят, они мне каждый раз то соболя дарят, то выдру несут, а раз даже чернобурую лису подарили. А все почему? Потому, что я им всегда добра желаю, за них горой стою.
Урядник растрогал слушателей, и каждый из троих увидел в нем своего защитника, который искренне относится к ним, понимает все трудности их жизни. Они поверили каждому его слову.
«Смотри, как он подметил про попа, — удивился Холгитон. — Полицейский, начальник русский, а понял, как его сородич зол на нас, с полуслова понял. Если бы не любил он нас, закрыл бы уши, глаза — ничего не слышал, не видел и знать не знал. А он рассердился, выгнал попа к лодке, когда собаки напали, не побежал ему помогать. Хороший русский начальник!»
Пиапон с Гангой думали о беглецах и преследователях, и урядник, казалось им, в будущем сослужит хорошую службу, если произойдет какая трагедия. Он поможет, зачем ему зря такие хорошие слова на ветер бросать?
— У меня есть соболь, как вы думаете, надо последовать примеру других охотников, надо подарить? — спросил Холгитон по-нанайски.
— Надо, надо, — ответил Ганга, — он нам другом стал.
— Дари, видно сразу — хороший человек, — сказал Пиапон.
Урядник понял, что слова его попали на добрую почву, что он достиг цели, и для вида заспешил на берег, протянул руку на прощание.
— С этого дня будем, так сказать, друзьями, — сказал он. — Какая помощь понадобится — сообщите, всегда помогу. Ну, ладно, прощайте, друзья.
— Подожди, маленько подожди, — заторопился Холгитон. — Мы хотим тебе соболь дарить.
— Да что вы, что вы, — запротестовал урядник, — мы же, так сказать, только подружились, я еще ничем вам не помог. Когда дружба наша, так сказать, окрепнет, тогда можно подарки делать.
Холгитон вошел в фанзу и вынес искрившегося на солнце рыжеватого соболя.
— Вон, бери, большой наша друга, — торжественно проговорил он.
— Ну что ты, Харитон, такой дорогой подарок! Ладно, я докажу, что я большой друг гольдов. Вот так надо дружить, друг другу всегда хорошее делать, а не за столом с водкой, как китайские купцы поступают.
— Русские тоже так делают, — сказал Ганга.
— Я доберусь до них, я им покажу, как грабить честных моих друзей. Я докажу, что я вам большой друг!
Урядник спрятал шкурку соболя на груди под мундиром, пожал всем руки и, поддерживая шашку, важно зашагал на берег.
— Не провожайте меня, мои друзья, — сказал он на прощание. — Там, на берегу, сидит поп, который вас, так сказать не любит, лучше вам его не видеть. Прощайте.
Холгитон сел под сушильней юколы, рядом опустились Пиапон с Гангой. Они с умилением глядели в спину урядника, так неожиданно ставшего их защитником и другом.
— Хороший человек! — вздохнул Ганга.
— Честный, простодушный, — ответил Холгитон.
— Зачем он приезжал? — спросил Пиапон.
— Узнавать приезжал, как мы живем, не перемерли ли все, и всякое такое.
— А я испугался, — думал, что про Поту узнал, — сказал Ганга и впервые засмеялся.
Лодка уходила от берега, урядник сидел спиной к стойбищу, ни разу не обернувшись к провожавшим его новым друзьям. Провожающие смотрели ей вслед и молча сосали трубки. Им даже и в голову не приходило, что урядник был всего лишь сладкоречивый обманщик.
— Интересно, почему знакомые малмыжцы-гребцы не вышли на берег, не подошли к нам? — наконец прервал молчание Пиапон. — Раньше, бывало, приедут и тут же прибегут к нам.
— Боятся бачика, злой он, как собака, — ответил Холгитон.
— Не одного бачику боятся, боятся и того, который с шашкой, — заметил Ганга. — Русские тоже боятся своих начальников.
— Этого, с шашкой, чего бояться, он добрый человек, — сказал Пиапон.
— Да, такому ничего не жалко, такому все можно отдать, — подхватил щедрый Ганга.
Лодка подошла к скалам, обогнула их и исчезла из глаз.
— Думаю, они неспроста приезжали, что-то им нужно было, — сказал Холгитон, прочищая трубку. — Про взрослых и детей спрашивали, будто про собак, сколько у кого. Неспроста это. — Холгитон продул трубку. — В дни нашей молодости, помнишь, Ганга, русский бачика отнимал детей от родителей, твоего Улуску чуть не забрал.
— Я тогда спрятал его, — усмехнулся Ганга.
— Думаю, они опять собираются детей отбирать, учить будут, себе заберут. Помните, лет десять назад в Болони детей учили писать и читать.
— А что из этого получилось? — спросил Пиапон. — Знаю я молодых охотников, которые учились там, охотятся и рыбачат не лучше нас, только что русскую молитву запомнили…
— Русский бачика их охотниками не сделает, — заметил Ганга.
— Надо всем сказать, чтобы в приезд русских, как и раньше, прятали детей, — сказал Холгитон.
— Правильно, прятать надо, как мы прячем сэвэнов, лучше даже, — подтвердил Ганга.
Пиапон понял: бездетный Холгитон и Ганга советовали ему и тем односельчанам, которые имели детей. Что же, Пиапон согласен, он предупредит женщин большого дома, чтобы они прятали детей, как только увидят русских начальников.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Горная река с прозрачной как слеза водой журчала днем и ночью, то напевая песню детям, то для влюбленных юношей и девушек; в этой песне не было слов, и мотив ее был однообразен, но Пота и Идари сердцем слушали ее и потому все понимали: Им казалось, что река поет песни для них одних, птицы ведут хоровод и веселятся в березняке только для них.
