Константин Еремеев - Озеро шумит. Рассказы карело-финских писателей
Из дома опять донеслись крики и плач.
— Вот те и угомонился!..
— Так чего же позволяете измываться? — осердилась Прасковья.
— А что мы можем — бабы да старики?
— «Бабы, бабы!» Эх, вы! — Прасковья обогнула дом, поднялась на крыльцо. Плечом толкнула тяжелую входную дверь — оказалась незапертой — и заскочила в сени. Потом — в избу. В переднюю из горницы неяркой полоской лился свет и доносилась ругань Федора.
Прасковья стала на пороге и огляделась.
На простенке против двери висела семилинейная лампа. На столе — остывший самовар, миски с едой, ложки, стаканы, посреди пола, босой, в нижней порванной рубахе и в солдатских зеленых штанах стоял Федор и размахивал рукой.
Прасковья рывком кинулась к Нюрке, которая лежала на полу около кровати, беззвучно плача.
— Ну-ка встань!
Та, утирая глаза и удивленно глядя на нее, поднялась с пола.
— Что это ты, герой? — Прасковья повернулась к Федору.
Он стоял теперь молча, с всклокоченными короткими волосами, с опущенным, будто подбитым, правым плечом и с отвисшим от изумления подбородком. Над правой бровью у него синел широкий шрам, на груди сквозь рваную дырку рубахи тоже недобро краснело. И он все сжимал и разжимал трехпалую правую руку.
Все это вмиг заметила Прасковья и растерянно остановилась перед ним. Она с трудом узнавала в нем того, довоенного Федора, спокойного, улыбчивого.
А он криво ощерился.
— Что за гостья объявилась? Эй, ты!.. — Голос его хоть и не басовитый, но хриплый и громкий. — Тебе чего? А ну, пошла!
— Чего кричишь? На людей-то… — Прасковья не знала толком, что говорить и делать дальше.
— Чего-о? — Федор медленно расширил прищуренные было глаза. — Ты мне указывать, да? В моем-то доме! Да ты знаешь!.. — Голос его сорвался, и он сглотнул. — Да я вас всех порешу! Как капусту изрублю! В куски! Я контуженый, я кровь проливал, на мне живого места нет, а ты мне указывать? А ну катись!..
Но Прасковья уже знала, что не уступит. Недаром ее Андрей любил и уважал, недаром на деревне с ней считались не только женщины, но и мужчины. И сейчас она почувствовала, как кровь приливает к вискам, как в ней закипает решимость. И уж теперь не запугать ее пьяными криками да угрозами!
— Довольно кричать! Не очень-то я тебя напугалась.
— Меня?
— Да, тебя. Герой — расшумелся на женщину! И никуда я не уйду.
— Ты?.. Да ты кто такая?..
— Кто? Логинова, твоего брата жена! — кричала теперь и она, хоть стояли друг от друга в каких-то двух метрах.
— Ты мне голову не морочь! Убирайся!.. — Он отвел назад руку и пьяно качнулся.
— Попробуй только тронь!
Из-за ее плеча подала голос Нюра:
— Теперь и людей не узнаешь? Ой, срам-то какой, господи!..
— Молчи! — И Федор стал приглядываться к Прасковье. — Ты кто?
— Сказала уж!
— Погоди шуметь-то. Андрея жена, что ли? Паня, значит? — Он растопырил пальцы рук, качнулся вперед, словно хотел подойти к ней. — Неужели Паня? Так чего же ты молчала? Ну, вы и бабы, до чего непонятный народ. Ай!.. — махнул рукой, оглядел себя, покачал головой. — Нюрка, тащи обмундирование. Живо!
Федор сел на лавку и первым делом натянул гимнастерку. Звякнули медали на груди. Затем он стал обуваться. Кое-как наспех намотав на ногу портянку, попытался натянуть сапог, но ничего не получилось. В сердцах выругался.
— Давай помогу, — сжалилась Прасковья и присела перед ним на колено.
— Помоги, невестка, а то меня руки подводят. Надо же, — впервые улыбнулся Федор, — подумать только — Паня, невестка наша! Надо же! — Он повернул голову к жене. — Нюра, самовар! Живо! Знаешь, какой у нас гость?
— Да уж знаю. — Нюра, подхватив самовар, выбежала в переднюю.
— Бойкая у меня жена, а? — похвастал Федор. — Гвардеец!
Прасковья помогла ему обуть и другой сапог.
— Знаю, что хорошая, и кричишь на нее совсем зря.
— Да разве я кричал?
— Уж не я! — строго ответила Прасковья. — Ты и на меня тут напустился, хотел на мелкие куски изрубить.
— Но-но, ты полегче, не было этого!
— Забыл уже?
— Черт!.. — Федор сник, потер виски, лицо и, не глядя на нее, тихо сказал: — Ну и женщина ты! С виду — маленькая, а характером — великанша. С тобой говорить… И как Андрей жил?
— Жил не жаловался.
— Да я ведь ничего. Ты не обижайся. Если что не так — извини, лишнего набрал.
— Ты лучше перед Нюрой извинись.
— Хе!.. — Он помотал головой. — Ну и женщина ты, прямо — гвардеец! Отступаю по всему фронту. Ну чего волком глядишь, сказал ведь?
Федор поднялся и, хромая, вышел в переднюю, где жена уже гремела самоварной трубой.
— Нюра, ты полила бы мне на голову.
Слышно, как они вышли из дома. В передней шумел, разгораясь, огонь в самоварной трубе.
Прасковья опустилась на лавку под лампой, прислонилась к стене и смежила веки.
Вдруг и Андрей такой же? Может, того хуже. А он гордый и, поди знай, что надумать может, чтоб не жалели его, обузой семье не быть. Да разве родной человек может быть обузой? Какой бы он ни был — калеченый или целый, хворый или здоровый, — он всегда нужен родным…
В горницу молодой девушкой на выданье влетела Нюра, подбежала к Прасковье.
— Ой, Паня, ой, милая, как я рада, что ты пришла! — Обнимая, Нюра порывисто прижалась к ее плечу. — Ты бы прилегла, пока самовар вскипит.
— Потерплю. А где Федор?
— На улице. С нашими деревенскими разговаривает. Мне сказал: «Покурю, чтоб голову освежить». Ты, Паня, не обижайся на него. Не такой он вовсе, ведь ты знаешь. Ладно, я пойду. — Нюра взяла вышитое полотенце и пошла из горницы.
— Кофту одень, простынешь! — крикнула ей вслед Прасковья, да куда там — та уже выбежала.
Прасковья вздохнула. Да, на месте Нюры и она бы бегала. Если бы только Андрей вернулся! Пусть будет хуже даже Федора! Хоть какой, хоть совсем калека! Только бы живой!..
Уже высоко взошло солнце, когда Прасковья перед родной деревней, на косогорье, решила отдохнуть. Отошла к сторону от дороги к налитой соком березке. Готовые полопаться, торчали растопыренно на ветках черные блестящие почки. Вдыхая чуть пряный запах коры, Прасковья прижалась щекой к влажному стволу березы.
Вот и сходила в Питкялахту. И — зря. Не видел Федор Андрея. Вернее, видел, но только в начале войны в Петрозаводске. А после — нет. Одно, что немного обнадежил Федор: будто бы пропал без вести, это еще не значит, что погиб, может, и найдется…
Только найдется ли? Жив был бы, так весточку прислал бы… Прасковья обхватила березу руками и разрыдалась. Безудержно и громко. Так уж все сошлось в один день, и хорошее и плохое, вот и стало невмоготу.
Однако идти-то надо, и теперь от председателя попадет. Под суд, может, не отдаст, а чем другим навредить может. С него станет!
Обтерев платком лицо, Прасковья заспешила к деревне.
Спрямляя путь, завернула на тропу, что вела на поля Заячей сельги. На угоре сельга была ласково облита солнечным светом, по кустам, в рощице, перепархивали с места на место, устраивая гнезда, всякие птицы.
Невдалеке Прасковья увидела пахаря. И ее Серко, равномерно взмахивая головой, тянул соху. Сзади, единственной рукой держась за специально прибитую к сохе скобу, шагал Шоттуев. Видно, и вчера работал председатель — изрядный клин поблескивал отвалами борозд. Она жнивьем двинулась наперерез пахарю.
— Чего уж ты, Иван Григорьевич, за меня-то? Сама могу.
Шоттуев остановил коня и сплюнул пристывший к губе и давно потухший окурок. Угрюмо глянул на нее.
— Ишь, разрядилась, как на свадьбу. Что же, конь должен ждать, пока ты нагуляешься?
— Виновата, чего уж…
— «Виновата»! — Однако больше ничего не сказал. Присел на одно колено, на другом стал крутить цигарку. И не успела Прасковья толком заметить, как он это делает, а Шоттуев уже пускал дым.
Да, их председатель, даже не имея одной руки, многое умеет делать: с конем управиться, пахать, боронить, плотничать и даже сапожничать. И на все у него одна поговорка: «Была бы голова». Голова у него, конечно, есть, вот только груб он с людьми. Отчего такой? От характера? А может, от того, что обоих сыновей на войне потерял? Кто знает…
Прасковья сказала:
— Теперь вот пришла.
— Что выходила?
— Пустое. Не видел он его.
Серко потянулся губами к былинке на земле и, дернув, сронил соху на пахоту.
— Тр-р, утроба ненасытная! — прикрикнул на коня Шоттуев. Обернулся к Прасковье и раздумчиво сказал: — Эх, бабы вы, бабы… Что сердце порешит, то и кидаетесь делать… Ну ладно, чего уж теперь толковать. Иди-ка домой, а с обеда чтоб на работу!
— Я и теперь могу, чего уж.
— Сейчас с тебя работник, как бы не так!.. Делай, как велено. Да зайди к кладовщику — аванс там зерном выписан ради праздника. Я тут до обеда попашу, а больше не могу — в сельсовет вызывают.
