Константин Еремеев - Озеро шумит. Рассказы карело-финских писателей
Андрюшка и зашедший после Сенька глядели на нее, будто ожидали приказаний. А она сама не знала, что делать.
С улицы доносились чьи-то голоса, крики, рев скотины — гнали стадо. Протарахтела под окнами телега, кто-то в голос заплакал, громко, неутешно.
Где Андрей? Придет ли домой? Конечно, ему как бригадиру не только о своих делах думать. А ей что делать? Прасковья поднялась с лавки и на первый случай умылась. Обтираясь полотенцем, сказала сыновьям:
— Садитесь за стол.
Приготовив им есть, ушла в горницу. Здесь она открыла большой сундук и стала перебирать белье. Просто так, откладывая на крышку и снова укладывая ровно в сундук, чтобы руки занять. Тут были лучшие мужнины рубашки, ее шелковые платки, кофты… Чего она их разглядывает? Уж не собирается ли прятать или унести? Куда?.. Она закрыла сундук. Оглядев убранную кровать, этажерку с книгами мужа, швейную машину на столе, подумала:
«Граница недалеко, воевать будут, так уходить придется. Да где же Андрей-то?»
Прасковья вышла в переднюю комнату. Услышав с улицы конский топот, выскочила на крыльцо.
Мимо дома верхом на конях, без седел, проскакали Андрей и председатель колхоза. Андрей только рукой махнул на скаку.
Она вернулась в дом и, зная, что мужу в первую очередь надо идти в сельсовет на сборный пункт, решила собрать ему на дорогу. Достав с печи заплечный мешок, стала укладывать туда хлеб, соль, масло, молоко. Ей во всем готовно помогали молчаливые Сенька и Андрюшка.
Наконец в дом забежал Андрей, пыльный, жаркий. Отдуваясь, присел рядом с ней на лавку.
— Ффу, кажется, все успел. Теперь можно о своих делах подумать. — Увидел собранный мешок, веселей заговорил: — Ага, ты уже приготовила. Молодчина! А то у других бабы только и знают, что коровами реветь.
Двадцать третьего, в понедельник, уходя из дому с этой собранной ею котомкой, сперва попрощался с сыновьями. «Вы, мужики, помогайте матери. Вернусь, все узнаю…» А ей, Прасковье, помолчав, сказал: «Проводи, Паша, до крыльца. Дальше не надо, а то плохая примета есть…»
Прасковья вышла за ним на крыльцо. Стала перед мужем и все поправляла на нем лямки мешка да воротник рубашки. Не знала, что и говорить.
— Ты береги себя.
— Ладно, буду беречься. Где будут стрелять — туда не пойду.
— Тебе бы все смеяться!
— За меня не бойся, веселых не убивают. Вернусь, только жди. — Он рывком притянул ее, поцеловал сначала один глаз, потом — второй. Сбежал с крыльца и пропал за углом дома.
И ни одного-то письма она не получила от него… Ни одного!
…Пока Прасковья по тропе огибала косогор, Сенька на телеге обогнал ее. И когда она через воротца боковой изгороди попала в улицу, парень уже заворачивал к конюшне. «Сенька с конем управился, он у меня — мужичок серьезный», — подумала Прасковья и поглядела в окно первого дома — не видать ли кого.
Первым стоял Матренин дом. Теперь, в безмужицкое-то время, уже по бабам можно счет домам вести. Вот и Матрене, дорогой подружке ее, некого ждать — в казенной бумаге сказано, что погиб ее Иван под Ленинградом.
Ох-хо-хо, сколько вдовушек пооставалось на бедной земле! Той же Матрене и тридцати нет… В прошлом году с Матреной такой случай случился… Приехал к ним в колхоз уполномоченный — израненный, рука на перевязи. А Матрена давай ему глазки строить и всякие намеки намекать. И стелет, и стелет… А мужик, известно, женат да дети есть.
Не знает Прасковья, права она была или нет, только остановила их от греха, и свою подружку Матрену пристыдила, и уполномоченному сказала, что требовалось.
Долго в прошлую осень не разговаривали меж собой Прасковья и Матрена. Но старая дружба у них не оборвалась. И однажды Матрена призналась:
— Ой, девка, задала ты мне задачу! Из-за тебя сколько ночей коровой проревела. Но как же жить-то? Подружка моя правильная! Уж не сердись ты на меня, нет, не отступилась я. А только и теперь во мне что-то такое непонятное давит в грудях. А что — сама не пойму. Или я не такая баба, как другие?..
Проходя мимо дома Матрены Руттоевой, Прасковья покосилась на высоко врубленные окна и по давней бабьей привычке участливо вздохнула. Заходить не стала.
Сенька уже был в избе. Сидя у окна, читал. Блеклые лучи солнца падали ему на светлый чубчик, на раскрытую книгу в его руках. Охоч старшенький до ученья, отличником считается. За это его ботинками премировали, из роно прислали.
Таким ли младший будет? Тот уселся на полу около печки, выставив босые ноги. Кожа на ступнях крепкая, задубевшая, насилу распаришь в бане. Это оттого, что Андрюшка босым на улицу выбегает. Пулей пролетит по деревне, по снегу, и — на печь. А где обутку возьмешь?
Сейчас Андрейка мастерил вертушки, которые походят на самолеты, а он хочет летчиком стать. Откуда это на него нашло? Не иначе, как с одного памятного случая.
В прошлом году летом наши наступали, и от востока по ночам доносился гул пушек, а днем иногда пролетали самолеты. В один день в деревню въехал финский обоз. Почему обоз сюда завернул — непонятно, так как тут никаких проезжих дорог в сторону границы не было. Когда финны поняли ошибку, то стали спешно заворачивать коней.
Обоз уже вытянулся обратно за околицу, на поля, как откуда-то налетел наш самолет. Должно быть, увидел летчик военных, да как пошел низом, да как начал палить! Бросив повозки, солдаты кинулись кто куда, а многие попадали убитыми тут же. Лошадей никто не держал, и они рвались в стороны, ломая оглобли и опрокидывая в канаву телеги — что творилось!..
Прасковья все это видела, потому что с сыновьями на поле окучивала картошку. Они все трое бросились к старой картофельной яме и улеглись в ней.
В эту же яму спрыгнул запыхавшийся финский солдат с худым лицом, без винтовки и без фуражки. Он все старался втиснуть в неглубокую яму свое долгое тело, и его длинные ноги касались ног Прасковьи. Он испуганно косил глазами на ревущий самолет, а когда тот пролетал дальше, то растерянно улыбался Прасковье, будто стеснялся ее и детей.
Вот тогда-то Андрюшка, сердито глядя на солдата, сказал: «Это мой папа летает. Он нас не тронет, а тебе задаст!..» Прасковья испуганно зажала ему рот рукой: «Молчи!..» Но Андрюшка вывернул голову и опять свое: «Пусть не лезет в нашу яму!»
Неизвестно, понял ли солдат, что по-карельски говорил ему Андрюшка, но финн почему-то виновато улыбнулся и напоследок показал на улетающий самолет: «Это ваш, ваш. Скоро ваши сюда придут, а мы — домой, домой!» — и ушел к дороге, откуда слышались крики и редкие хлопки выстрелов — добивали раненых лошадей.
Тем дело и кончилось, только с тех пор Андрюшка решил, что обязательно будет летчиком и будет так же бить врагов.
Прасковья разделась, сняла сырые сапоги и, доставая с печи валенки, спросила у младшего:
— Где опять гвоздь достал?
За Андрюшку ответил Сенька:
— Он у Петьки Проккоева на пареную репу выменял. Сам даже не ел.
Андрюшка покосился на брата, потом, елозя языком по нижней губе, улыбчиво уставился на мать.
А Сенька продолжал:
— Выдумал тоже — из-за ржавого поганого гвоздя голодным оставаться!
— Он не поганый.
— Что я не видел?
— Вот и не видел.
— Покажи. Ага!..
— Будет вам! — пристрожила Прасковья, а сама с горечью подумала: «Отчего они ссорятся? Меньше были, дружней жили. Возраст или такая жизнь на них действует, с нехватками? А откуда лучше взять? Уж куда как стараюсь, и трудодней порядком заработано… Что поделаешь, коли все на войну шло. Может, теперь полегчает, и Андрей вернется?»
И от того, что так подумалось, она немного успокоилась.
— Собирайте на стол! — сама вышла в сени, чтоб принести из чулана хлеб.
Но тут по крыльцу протопали тяжелые шаги, и в проеме двери появилась Матрена Руттоева. В довоенном пальто, на голове большой цветастый плат, на ногах туфли. Нагнув в дверях голову, она сунулась в сени, шумно передохнула:
— Эхма! Хоть дух-то перевести! Встречай, девка, гостей. Зойка, где ты там? Плетешься, как старая лошадь!
В сени боком, стараясь быть незамеченной, вошла еще вдова Зоя Баляшкина. Тихо молвила:
— Уж ты не можешь аккуратней.
— Праздник сегодня! — Матрена притопнула ногой. — Верно я говорю, Панюшка, подружка ты наша бессменная?
— Верно, верно.
В приоткрытую дверь с любопытством просунулись Сенька и Андрюшка.
Матрена увидела их.
— А что, мужики, спляшем? Эхма!.. — Она потопала в сенях, заскочила в избу, заплясала-задробила там.
— Сбесилась девка, — улыбнулась Прасковья. — Проходи, Зоя.
А Матрена, кружась по комнате, на ходу стянула с себя верхний платок, пальто и все бросила на убранную кровать. А сама так притоптывала крепкой ногой да приседала грузным телом, что позванивали ложки и тарелки на столе. Еще покрикивала:
— У-ух!.. Зойка, почему не взяла гармонь? Музыку хочу! Андрюшка, почему музыки нет?
