Матвей Ройзман - Эти господа
— Попрошу наклонить головку! — старался Поль-Андрэ, стрекоча ножницами. — Виски желаете повыше? — и истошным голосом выкрикнул: — Мальчик, га-а-то-вить!
Перешивкин велел постричь волосики в ушах, носу, помазать волосы на голове хинной помадой, опрыснуть себя цветущим одеколоном, и внимательно осмотрелся в стенное зеркало, в то время, как Поль-Андрэ сзади него жонглировал ручными зеркалами. Отдав парикмахеру вперед деньги за прическу и маникюр Ирмы, Перешивкин приказал тотчас же отправиться к ней.
— Магазин! — закричал обалделый парикмахер дебелой швейцарихе. — Па-а-чистить гражданина!
Евпаторийцы с любопытством смотрели на Перешивкина, евпаторийки, уловив одеколонный запах, замедляли шаги и, обернувшись, глядели вслед учителю. Но голова его была высоко поднята, глаза устремлены вперед, ноги ступали, как в церемониальном марше, и многие в этот день предположили, что он сочиняет новый конспект. Перешивкин желал поговорить со знакомыми, но боялся, что выдаст себя: ему хотелось всполошить жителей неожиданной вестью — будущим разводом с женой и женитьбой на танцовщице. Он радовался, что мещане (так он называл всех евпаторийцев) будут охать, сплетничать, выражать сочувствие Амалии Карловне и поносить его имя.
Перешивкин встретил Прута на углу Равного переулка, портной шел по другой стороне и поклонился ему, сняв бархатный картуз. Перешивкин приподнял соломенную панаму, перебежал к Пруту и об’яснил, что несет ему срочный заказ. Удивляясь нервности учителя. Прут развел руками, вынул из жилетного кармана часы, похожие на стеклянный волдырище, пощелкал пальцем по стеклу и вернулся с заказчиком в мастерскую.
— Господин Перешивкин! — сказал портной, осмотрев пижаму и фрак. — Вы большая умница и хотите портить вещь!
— Господин Прут! — ответил учитель, поглаживая голубую пижаму. — Вы меня обяжете, если приготовите фрак к воскресенью!
— Жители Иудеи имели одну присказку! — ответил Прут, надевая очки и меряя сантиметром пижаму. — Случилось, что известный царь Давид спешно отослал слугу за тарелкой. Что же сделал слуга? — И Прут стал записывать цифры в книжечку. — Он пропал ровно на сто лет. Обратно он прибежал на сто первое летие, но уже с тарелкой. Он таки упал во дворце и разбил тарелку в мелкие кусочки. Царь Давид выразился: «Из спешки ничего хорошего не выходит!» — и послал за другой тарелкой другого слугу. И тот слуга уже больше не делал спешки!
— Цари отличались большой мудростью! — проговорил Перешивкин. — Достойная еврейская легенда! — и он положил руку на руку Прута. — Мы с вами хорошие знакомые! Я вас знаю десять лет! Если я обидел вашего Левку…
— Ну, евреи не имеют привычку к обиде!
— Мы, Перешивкины, никогда не забываем услуг! Обещайте мне приготовить фрак к воскресенью!
— Кто много обещает, тот мало делает! — ответил портной и погладил бороду. — Зачем Меиру Пруту говорить неправду?
— Клянусь вам! — воскликнул Перешивкин, приходя в отчаяние. — Если вы не перешьете фрака, я погибну!
— Чтоб вас не обидеть, — уступил Прут, еще раз осмотрев перешивкинский фрак, — я иду на попытку!
— Я заплачу за скорость вдвойне!
— Я ценю мой труд и никакую скорость!
— Тогда позвольте пожать вашу руку! — попросил Перешивкин, схватив в пятерню морщинистую руку старика.
— О! — сказал портной. — Это стоит дороже денег!
5. «ПО ПЕСНЕ ПЕСНЕЙ»
В окне аптеки стеклянные часы показывали семь, закатные блики, как золотые рыбки, плавали в синем и оранжевом шарах, беломордый котенок подкрадывался к шарам, мечтая полакомиться живностью. В витрине игрушечного магазина, выложенной синим бархатом, кошки стояли на задних лапках, зеленый слон качал головой, красноглазые болонки раскрывали пасть, куклы танцовали на музыкальном ящике. На одной из кукол была приколота записка: «Пожалуйста, купите меня!» — Рахиль состроила рожицу и по-детски захлопала в ладоши:
— Пожалуйста, купите меня! — воскликнула она и, заметив любопытные взгляды прохожих, взяла Канфеля под руку. — Когда я иду в городе, мне прибавляется здоровье! После смерти мамы я няньчила у наших Гинзбургов, и они брали меня один раз в Минск. Вот красавец! Вот великан!
— Вы не были в Москве! — сказал Канфель, с удовлетворением ощущая ее руку под своей. — Минск и Москва — это мой нос и гора Арарат! Вам не мешало бы туда поехать!
— И опять гнуть спину у другой мадам Гинзбург! Мне одна выпила всю кровь!
Дальше надо было повернуть с Советской по направлению к Ровному переулку, но Канфель уже показывал Рахили на лавочки, кофейни — жалкое потомство турецкого города Гезлева, которое карликами жалось у ног мечети Джума-Джами. На центральном куполе мечети тускнел полумесяц, от купола каменными пауками ползли шестнадцать куполочков, в толстых стенах мечети сверкали, как монгольские глаза, узкие оконца, во дворе, у стен, лежали развалины минарета, и кой-где выступали очертания могил, над которыми стояли щербатые памятники — свидетели Оттоманской империи. Татарка, сидевшая на корточках у подножья памятника и чистившая кастрюлю, закивала головой и закричала:
— Али, кэм да! Али-и!
Степенный татарин вышел из домика, поклонился, получил входную плату и, громыхая ржавыми в два кило ключами, отпер дверь мечети. В центре южной стороны находился алтарь — пятигранная зеленая ниша, наверху ниши от края купола полустертыми золотыми буквами были начертаны имена пророка Магомета и его сподвижников; направо от алтаря возвышалась полуоткрытая кафедра с крышей, от кафедры шла вниз крутая двенадцатиступенчатая лестница, на фронтоне ее мерцали остатки татарских слов: «Так хочет Аллах», а над фронтоном виднелись следы полукруглого сияния. Теребя Канфеля за рукав, татарин уверял, что это сияние — символ вознесшейся к Аллаху души строителя, и что душа эта пребывает среди гурий в раю. Но Канфель плохо слушает, его покоряет смелый размах и гениальный расчет силы равновесия, благодаря которому мелкие, пригнанные камни держатся четыре столетия. Канфель вспоминает о храме, устройство которого наизусть заучил в «Книге царств и хроник». Он видит перед собой двор священников, где помещается «медное море», медный жертвенник, умывальницы, украшенные изображениями львов, херувимов и быков. Он, Канфель, взяв за руку Рахиль, поднимается с ней по ступенькам в притвор, перед которым стоят два медных столба: Яхон и Бааз. Он проникает с ней через двойные двери, на которых вырезаны пальмы и цветы, в святилище, где находится десять семисвечных золотых светильников, золотой стол для хлебов предложения и покрытый золотом кедровый кадильный алтарь. Дальше — святая святых. Канфель оправляет свою библейскую бороду и пурпурный безрукавный хитон, украшенный внизу золотыми колокольчиками, голубыми и червленными кистями, имеющими форму гранатовых яблок. Он протирает рукавом золотой эфод с двумя ониксами, нагрудник, имеющий, по числу израильских колен, двенадцать драгоценных камней, и трогает свой конусообразный головной убор с прикрепленной к нему дощечкой из чистого золота: «Святыня Ягве». Потом он дает знак Рахили, она пляшет перед лицом Ягве, ударяя в бубен, а Канфель оставляет ее, потому что в святая святых может входить только он, первосвященник Израиля, Канфель отворяет кипарисовую дверь, и прямо перед ним покоится со скрижалями завета ковчег, который осеняют два золоченые крылатые херувима, вырезанные из дикого масличного дерева…
Канфель почувствовал боль в левой руке, вскрикнул и увидел, что татарин держит его за руку и, вращая глазами, показывает на трещину в куполе.
— Что он хочет от меня? — спросил Канфель.
— Он кричит, что эта трещина заявилась в день смерти Ленина, — ответила Рахиль. — По-моему, у него страх, что наши немагометанские ноги влезут в магометанский храм!..
Рахиль захотела пить, Канфель уговорил ее пойти с ним в татарскую столовую — пить кефир. Пока девушка пила пузырящийся напиток, Канфель заказал себе кушанья, которые показались ему привлекательными: шорбу, кашик-бурен, сарму и баклаву. Он ел их, торжествуя, что удерживает подле себя Рахиль, но заранее оплакивал свой несчастный желудок. Девушка опустила глаза, боясь взглянуть на гримасничающего Канфеля и рассмеяться.
— Мне нездоровится от ваших архитектурных угощений, — сказала она, — вам нездоровится от ваших с’естных!
— Что за сравнение? — возмутился Канфель, хлебая шорбу, как уксус. — Это национальное блюдо, а там — национальная культура!
— В том и другом сидят Аллах и Мулла! — проговорила Рахиль, отодвигая от себя стаканчик. — Мой дедушка Меир говорит: плохая начинка портит самый лучший пирог!
— Эти слова приложимы к вам, Рахиль! Вы набиты плохой начинкой! Откуда это?
— От жизни! Мне кусок хлеба доставался с кровью!
