Кирилл Шишов - Взрыв
Поединок переходил в решающую стадию. Черенцов видел, как напряглись вены у докладчицы, и зло шептал впереди сидящим: «Принесите воды! Объявите перерыв!» Его возмущало и то, что представители завода задавали мелочные, не по сути вопросы, и то, что сотрудники Людмилы Леонидовны отмалчивались по углам, предоставляя ей тяжкую нагрузку отвечать на все комплексные проблемы стана… Он хотел было громко потребовать хотя бы получасового перерыва, как в передних рядах все смолкли — и слово взял представитель министерства.
Это был холеный самоуверенный мужчина со сливочным лицом и мясистым подбородком. Он сразу повернулся спиной к развешенным чертежам, закрыв квадратной фигурой и их, и докладчицу, и размашисто начал:
— Товарищи! Предлагаемый проект стана холодной прокатки, судя по многочисленным возражениям и замечаниям присутствующих, явно не находится на современном уровне требований. В эпоху научно-технической революции мы обязаны, — и тут он обвел широким жестом всю аудиторию, — думать не о завтрашнем, а о послезавтрашнем дне. Практика показывает, что от момента окончания проекта до ввода в строй проходят пять — семь лет. Предлагаемый цех окажется в хвосте тенденций времени. Идеи его, конечно, неплохи, но производительность, а самое главное — отсутствие полной автоматизации — не позволяет надеяться, что он окажется творением впередсмотрящего… Полное исключение ручного труда, минимум операторов и оснащенность электроникой — вот чего требует от нас время…
Черенцов слушал, и в нем закипало возмущение: к чему клонит ответственный товарищ? Сам он работал на блюминге, который десять лет как гордо называется «автоматом», но электронику до сих пор не могут отладить. Оператор сидит на стане, как фокусник, рычагами регулирует усилие валков, шестым чувством схватывает разогрев заготовок… Разве не понятно, что в проекте заложено максимум того, что может дать сегодня серийное приборостроение?
— Применять морально устаревающие решения, в то время как за рубежом скорость стана приближается к шестидесяти метрам в минуту, это расточительство государственных средств. Нужно переходить на новую качественную ступень, товарищи. А по настоящему проекту, к сожалению, этого не видно… — представитель министерства снисходительно повернулся в сторону главного инженера и с округлым жестом закончил: — Хотя, конечно, поисковая работа проделана значительная…
И по тому, как главный инженер бисерным почерком что-то торопливо писал в блокнот и как оживленно-одобрительно загудели присутствующие, Черенцов понял, что где-то сверху, в незримом, невидимом конкурсе мнений и экспертиз, данный проект уже стал рассматриваться лишь как вариантный. Может быть, ему пока нет равного по готовности, но где-то идет работа с ориентацией на послезавтра, на десять лет вперед, и дано указание притормозить аналогичные, пусть добротные, но сегодняшние проекты… Так сказать, синицы в руке сейчас уже не интересуют…
Он посмотрел на Людмилу Леонидовну, сидящую на краешке стула в полуоборот к залу. Лицо ее было бледно-желтым, отсутствующим, а пальцы машинально сжимали зеленую школьную тетрадку с бесполезным теперь уже докладом…
— Товарищи! Я категорически не согласен! — Черенцов вскочил, и крышка сиденья оглушительно хлопнула, мгновенно установив тишину. Лица — с вожделенными папиросами в губах — разом повернулись в его сторону.
— Выходите, выходите… Это начальник второго блюминга. Я вам говорил о нем, — главный инженер торопливо пояснял представителю министерства.
Черенцов шел между рядами стареньких фанерных кресел, слышал досадливый шепот и недоумения, а сам не сводил глаз с женщины, чье бледное лицо в обрамлении коротких, с проседью волос казалось ему похожим на лицо его матери: она была такой же в войну, в одиночестве солдатки, в напряжении ежедневных поединков ради своих детей… Только в эту секунду он поймал это сходство и шел, еще не выстроив стройных аргументов, но чувствуя, как нужна его поддержка сейчас этой женщине, что никогда не просила его сочувствия… Да, он будет бороться за ее детище, он готов сам не за пять, а за два года пустить стан в холостом пролете своего цеха, он докажет, что она права — эта женщина — независимая, замкнутая, отчужденная…
Но когда он подошел и повернулся, чтобы заговорить вслух, услышал свистящий шепот:
— Леонид Николаевич! Мне худо… Помогите… — И, еще не понимая, что случилось, Черенцов почувствовал, как влажная дрожащая рука захватила его кисть…
— Воды, дайте воды… — закричал Черенцов.
Новеллы
Три грации
Лето задержалось, долго шли дожди, и только в конце июня вода прогрелась. Тело зябло на сыром песке, было боязно и сладко лезть в волосатую от водорослей и тины воду. Низко спадало солнце за дальний увал над водохранилищем. Вода знобко шлепалась о подмышки, когда, подняв локти, он долго стоял по грудь, не решаясь окунуться…
И вдруг — многоцветные, громогласные, хохочущие три девушки с визгом промчались мимо, в глубину настороженной воды. Они были рослыми, крепко сложенными, по-майолевски коренастыми, ошарашивающими в своей обнаженности. Фонтаны брызг радугой загорелись вокруг них, и в ореоле красок их силуэты выглядели неправдоподобно-живописными, словно сами грации плескались в отягощенной золотом воде. Он стоял, потрясенный этой первозданной свежестью, непривычной после долгой зимы наготой, крупными яблоками сильных грудей, крутыми спортивными торсами. Стоял и не дышал от восторга, стараясь сохранить в памяти мгновение их появления, музыку их голосов, спутавшиеся намокшие хвостики их волос…
Яблони
Мои яблони, которым под двадцать лет, начали стареть. Кора у них полопалась, стала сухой и шершавой, в язвина и шрамах. Буйно цветя весной, они к июню усыпали приствольные круги мелкими засохшими головками недозрелых яблочек. Им было не под силу выкормить двадцать ведер ненасытных сосущих утроб.
Я решил вырубить их и посадить новые, привитые в питомнике сорта. Сосед, к которому я пришел за топором, узнав причину, хмыкнул: «А ты кору скоблил?» Я не понял. «Кора у тебя от известки состарилась, а сила в дереве есть. Надо дать ему дышать, понял». И он старательно очистил стальной щеткой всю шелуху со стволов.
Год яблони не плодоносили, а потом — снова наливались янтарным медом плоды, гнулись в августе отягощенные ветви, и я восхищался про себя, собирая ведра полновесной ароматной отдачи за доброту. Маленькая забота — и прянула тайная сила дерева, давая мне урок, молчаливый урок человечности…
Прошлое
Прошлое! Как явственно я слышу твой негромкий взыскующий голос…
В маленьком городке Уфалее, на демидовском заводике, что стоит в низинке под намывной плотиной, обследовал я старинный закопченный цех. Двести лет катают в нем один и тот же кровельный стальной лист, неказистый на вид, с подпалинами и маслянистыми пятнами. Я наблюдал, как, затаив дыхание, прокатчик в стальной маске из проволоки, стоя в полуметре от бешено вращающихся валков, ловко хватает клещами раскаленную болванку — «сутунку», так называют ее здесь — и точно, мгновенно заправляет ее в верхнюю клеть. Секунда-другая — и снова быстрое подсекающее движение в такт машине…
Жара, дым в глаза, копоть. Силы хватает на пять минут, и потом человек, запаленно дыша, садится на лавку рядом передохнуть, а на его место в фартуке забытых времен встает другой — почернелый, жилистый, в расстегнутой у ворота чумазой рубахе… «Уральский способ проката, — отворачивая лицо от жара, кричит мне инженер, — таким листом даже английский парламент крыт…»
Стоит на Темзе стрельчатый замок закона. Заседает в нем десятое поколение скептиков и иронистов. И десятое поколение не ржавеет тонкое уральское железо, что покрывает добротное помещение палат лордов.
Есть у нас сейчас и скоростные автоматы, из которых со скоростью поезда рвется стальная звенящая полоса. Есть чуткие пальцы, что исполняют на кнопках пультов ноктюрны двадцатого века. Но стоит и древний заводик с просоленными от пота мастеровыми, и идет в двенадцать государств единственный в мире кровельный стальной лист, сделанный по-уральски: с окалиной от древесного березового угля, с никелевой тайной присадкой, от которой не гниет кровля столетия под любым дождем… Даже лондонским.
Малиновка
В июне отпели соловьи в логу. Утихли их истомные щемящие щелканья, всегда неожиданные по ноте, взволнованные и захлебывающиеся. С первыми зрелыми плодами земляники, с укосной травой и новолунием запели песни ласковые малиновки — любимые мои птицы. Нет в их напевах лукавого дурмана страсти, нет перехлеста чувств. Ровная волшебная трель их наполняет душу спокойствием и отдохновением. Где-то в густом кустарнике в плетеных гнездах вот-вот вылупятся из крапленых яичек мокрые крохотные птенцы. Некогда потом будет петь, славить жизнь…
