Павел Халов - Пеленг 307
— Пусть будет дождь. — ответил я. — Переберусь в сени или на чердак.
В это время принесли телеграмму. Я расписался и распечатал ее. Мама взяла со стола лампу и посветила, пока я читал.
«Иду Бристоля тчк Нужен механик тчк Жду Петропавловске тчк Феликс».
— Мама, — сказал я, подавляя дрожь, — завтра я уезжаю.
— Куда, Сеня? — тихо спросила она, хотя уже все поняла.
— Мой отпуск кончился, мама. Вечером есть поезд?
— Да, сынок. Благовещенский, он бывает в восьмом часу.
Ее губы, собравшиеся до этого строгими оборочками, дрогнули. Она заплакала и опустила лампу. Я обнял ее и сказал:
— Маманя, вы не беспокойтесь. Я скоро приеду. Скоро. Самое большее через три года. Или вы приедете ко мне в гости.
Я начал одеваться. Проснулся отец. Он вышел во двор. Я протянул ему телеграмму. Он взял у меня лампу, поставил ее на стол и, далеко отнеся руку с телеграммой, стал читать. Затем перевернул ее и поглядел, нет ли чего на обратной стороне.
— Так, — сказал он и пошел на кухню, шелестя задниками стоптанных тапочек. В печке еще тлели угли. Отец свернул козью ножку, разворошил уголь, закурил и надсадно закашлялся...
— Так, — повторил он. — Значит, уезжаешь...
— Надо, батя...
— Надо, — подтвердил он и вдруг добавил: — А сможешь?
— Смогу, батя, — тихо сказал я.
— Должен. Иначе нельзя.
Я оделся и сказал:
— Схожу в одно место... Тут, неподалеку.
— Двенадцатый час поди. Не поздно? Человека беспокоить. Мальчишку взбулгачишь...
— Завтра будет некогда, батя... Я схожу.
Я шел очень быстро. Чего мне было стесняться? Сейчас я все скажу ей, и пусть она решает. Я шел очень быстро. В ее окне брезжил свет, и я боялся, что, когда подойду, он погаснет. Не скрываясь, я поднялся по лестнице и громко постучал. Сначала за дверью было тихо. Так тихо, что мне стало не по себе. Но потом раздались знакомые легкие шаги. С той стороны ключ искал замочную скважину. Я подумал, что, если сейчас спросят, кто тут, я не отвечу и, наверно, уйду. Но замок плавно щелкнул, дверь открылась, и на пороге, придерживая пальцами возле горла халатик, возникла Валя.
Самыми трудными мне казались первые слова, которые я должен был сказать. Но Валя, отбрасывая со лба веселую прядку, тряхнула головой и тихо засмеялась.
— Я так и знала, что это ты... Проходи... — сказала она и как маленького взяла меня за руку. — Хочешь чаю?
— Хочу, — сказал я.
— Вот купила настольную лампу и решила обновить — читаю...
Перед диваном на столе стояла лампа «грибок». Металлический абажурчик был повернут так, что свет падал на диван и на дверь, в которую мы вошли. Все остальное оставалось в темноте. На диване, поверх старого зеленого одеяла, — развернутая книжка. Я взял ее и посмотрел заголовок. Я видел буквы, но смысл их до меня не доходил. Я покачал книгу в руке, будто взвешивая, и сказал:
— Валя, завтра я уезжаю...
Ее пальцы отпустили халатик. Домашняя улыбка, с которой она встретила меня и с которой вела меня по коридору, медленно переходила в беспомощную, смуглое лицо начало наливаться бледностью, а в глазах, сделавшихся сразу темными и глубокими, рождалось недоумение и боль.
— Будешь пить чай? — спросила она тихо.
— Буду, — ответил я.
— Сейчас поставлю... Он уже кипел. Надо только подогреть...
Она ушла. Я сел на диван. Но тут же встал и пошел за ней.
Свет из коридора через открытую дверь проникал в кухню и рассеивался по ней. Валя стояла перед окном. Я встал у нее за спиной. На улице появилась луна. Она была где-то высоко. Окна домов, что маячили напротив, влажно блестели, серебрились верхушки тополей, редкие звезды отступили к самому горизонту. Они тоже казались влажными...
— Как же нам быть, Валя? — шепотом спросил я, слегка наклоняясь к ней.
Она притихла и не сразу спросила:
— Почему так неожиданно?
— Радиограмма от Феликса. Через трое суток я должен вернуться...
— Это очень обязательно?
— Да, — ответил я.
Она сказала:
— Не знаю...
— Что, Валя? — не понял я.
— Я не знаю, как нам быть...
— Поедем вместе. Павлик, ты и я. У Феликса две комнаты. Одну он отдаст нам, я уверен...
Она отрицательно покачала головой и с теплой грустью сказала:
— Чудак ты. А что я там буду делать?
— Строить, — сказал я. — Петропавловск строится. И порт, и дома, и вообще...
— Я никогда не строила ни домов, ни порта...
— Научишься...
Она откинула голову и теплым затылком коснулась меня. Я взял ее за плечи и осторожно тронул губами ее волосы.
Мы стояли, прислушиваясь друг к другу, может быть, минуту, может быть, две. Я заглянул в ее лицо. Она повернулась. В ее губах еще таилось что-то горькое, как у ребенка, а глаза прятали взрослую человеческую боль.
— Нельзя мне с тобой ехать сейчас, Сеня, — прошептала она.
Я не ответил. Тогда она потрогала пальцами воротник моей рубашки и с грустным оживлением сказала:
— Каждый день нам присылают сводку погоды. Сегодня к ночи обещали дождик... Посмотри, какая ночь, — дождя не будет... А я давно хотела тебе показать это...
— Ночь без дождика? — пошутил я невесело.
— Да, и ночь и другое... И ты сразу все поймешь. Пойдем?
— Пойдем... Павлик останется один?
— Он спит крепко. Но я должна переодеться...
— Переодевайся. — Я по-прежнему не выпускал ее. Она была совсем близко, так близко, что дыхание ее касалось меня, и не торопилась уходить.
— Ты подожди меня тут. Я не хочу тревожить Павлика и переоденусь в большой комнате...
И опять она не двинулась с места.
— Вдруг ты сейчас уйдешь на минутку, а вернешься через сто лет? — сказал я.
— Нет, — вздохнула она, — я вернусь быстро. — Она хотела еще что-то сказать, но передумала и, мягко улыбнувшись, повела плечами, высвобождаясь.
Она вышла ко мне в белой кофточке, в парусиновых брюках, в носках. Я столько раз видел ее в рабочей одежде, а сейчас не узнал. Передо мной стоял загорелый грустный мальчик, очень похожий на Павлика. Наверно, когда Павлик вырастет и пойдет работать, он будет таким же.
— Вот, я почти готова, — прошептала она и, осторожно ступая, пошла к входной двери. В груде разной обуви у порога Валя нашла свои сапоги, натянула их, негромко потопала, пробуя, как они сидят, потом сняла с гвоздя парусиновую куртку с навсегда засученными рукавами. Так одеваются только мальчишки — сразу обе руки в рукава... Она повернулась ко мне, и опять я увидел в ней новое, неизвестное еще минуту назад. И я подумал, что пройдет много лет, и каждый раз, когда она вот так неожиданно, по-мальчишески порывисто и по-женски завершенно обернется, я буду находить в ней новое и ревновать ее к ней самой, к тому, что она до поры до времени таит в себе.
Валя выключила плитку, мы вышли на улицу. Было тихо, и ночь была почти необитаема. Лишь далеко на станции, словно яркие звезды, светились два высоких огня да в небе над рабочей башней рдела красная лампочка, будто капелька на крыле запоздавшего самолета.
Валя взяла меня под руку, но тут же отпустила.
— Не умею ходить под ручку. Пойдем так.
Мы шли знакомой дорогой — по тропинке через пустырь, мимо недостроенного Дома культуры, вдоль высокого забора мелькомбината. Валя взбежала на насыпь подъездных путей и остановилась, поджидая меня.
— Куда мы идем? — спросил я.
— На стройку. Ты никогда не видел ее ночью...
— Не видел... Нас могут не пустить.
— Чепуха! Я скажу, что забыла в прорабской наряды...
— Хорошо, но мы вдвоем!
— Вот черт! — засмеялась она. — Этот засоня, конечно, подумает какую-нибудь гадость... А, пусть думает!
Вахтер ни слова не сказал нам. Просто он смерил нас взглядом с головы до пят и, понимающе усмехнувшись, открыл дверь. Я двинулся мимо него стиснув зубы.
Отойдя от проходной подальше, мы остановились, глянули друг на друга и засмеялись. И смех еще долго жил в гулкой коробке рабочей башни.
Мы вошли в башню. Узенькая железная лестница; похожая на корабельный трап, маршами уходила вверх. Через каждые два пролета горели дежурные лампочки. Их света было мало, чтоб осветить всю эту громадину. Здесь не хотелось разговаривать, потому что даже малейший звук разрастался и медленно поднимался кверху.
Только однажды Валя, идущая впереди, из темноты сказала мне:
— Осторожно, Сеня, здесь еще нет перил. — И башня несколько раз каменным голосом повторила: перил-рил-рил...
Валя первая выбралась на воздух через квадратное отверстие в стеке. Теперь выше нас была только мачта с красным огнем...
— Видишь?
Внизу, насколько хватало глаз, расстилалась степь. Она обрушивалась на Горск со всех сторон, вклинивалась в него заливами и ручейками дорог и тропинок, просачиваясь между строениями. Дома поселка, чуть-чуть оторвавшегося от остального города, были похожи на прибрежные камни.
Прибой степи вскипал над ними серебристой пеной тополиных крон. По темному небу тянулись белые холодные облака. Иногда они закрывали луну, и на степь падали их летучие тени. На краю, почти у самого горизонта, беззвучно катился поезд — игольчатый лучик паровозной фары ощупывал впереди себя дорогу.
