Алексей Мусатов - Собрание сочинений в 3-х томах. Т. I.
— Матвей Петрович! Дядя Егор! — возбужденно заговорил Степа. — Слово даю... комсомольское! У нас и в мыслях такого не было, чтобы оси... — Он умолк и зачем-то оглянулся по сторонам. — Это, наверно, Филькина работа. Он мне давно сказал: «Выживу я тебя из дома».
— А Уклейкин ему помогал, — подхватил Шурка. — Вот это верно... Недаром он нас все подзуживал телеги катать... Ну погоди же, Рыжий глист! — И он с силой толкнул ногой отпиленный березовый кругляк.
Матвей Петрович посмотрел на брата:
— Слышишь, Егор! Все это, возможно, не так-то просто. Слишком ты легко Еремину доверился и зря ребят в хулиганы записал. Мне думается, что они не врут, Я в свое время тоже телеги катал, но пакость зачем же делать,,,
— Вот и я говорю ему! — пожаловался на отца Шурка, подмигивая Степе. — А он разошелся, все уши мне пообрывал. А теперь вот еще под арестом держит. Две недели от дома не отлучись и с ребятами не знайся.
Егор озадаченно покрутил головой.
— Скажи на милость, какую паутину раскинули! А мы в нее как мухи попались... — И он кивнул сыну: — Ладно, снимаю с тебя наказание. Только от Ереминых держись подальше — не ровен час, опять заарканят.
Потом дядя Егор обратился к Степе:
— А у тебя, крестник, какие дела дома?
— Ухожу я от дяди, — помолчав, вполголоса признался Степа.
— Да-да, слышал уже об этом, — нахмурился Шуркин отец. — Танька сегодня жаловалась... Не к месту ты, видно, пришелся, коммунаров сын... поперек горла родному дяде стал. Только вот зачем же в город уходишь? На кого сестренку бросаешь?
Отвернувшись, Степа молчал. Над его головой стремглав пронеслась ласточка и юркнула под застреху. «Вот и у нее есть гнездо, — подумал он. — А где же мое гнездо, мой дом?»
— Понимаю... Ни стипендии у тебя, ни угла. И у дяди жить невмоготу!.. Матвей, ты слышишь? — обратился Егор к брату. — Парень гол как сокол, можно сказать — первый бедняк на селе, а ему никакого пособия. Что ж это у вас за порядки такие в школе?
Матвей Петрович признался, что порядки действительно странные. Сколько он ни доказывал директору школы, что необходимо пересмотреть списки стипендиатов, Савин отвечает одно и то же: изменить ничего невозможно. В районе же директора всячески поддерживают. Прямо какая-то круговая порука.
— А может, нашей бедноте в это дело вмешаться? — спросил Рукавишников. — У нас глаз острый, мы многое что в деревне примечаем.
Учитель обрадовался — это было бы очень кстати. Он и сам уже думал об этом.
Матвей Петрович подозвал к себе Степу и попросил его написать директору школы заявление.
— О чем, Матвей Петрович?
— Напиши, что ушел от дяди и нуждаешься в стипендии. Заявление передашь мне.
На другой день утром к Ковшовым зашел директор школы. В деревне знали, что Савин посещал крестьянские избы только в том случае, когда кто-нибудь из ребят совершал в школе лихую проделку. Разговор с родителями у него обычно был короткий, решительный. После ухода директора ученик получал хорошую порку и наутро вел себя в школе тише воды, ниже травы.
Илья Ефимович был не на шутку встревожен посещением директора.
«Неужели Филька что-нибудь набедокурил? — подумал он. — Да нет, не должно. Это, верно, по поводу Степки».
Встретив Савина на крыльце и введя его в дом, Илья Ефимович кивнул жене на самовар.
— Увольте, Илья Ефимович, не охотник до чаепитий, — предупредил Савин и, покосившись на жену Ковшова, вполголоса добавил: — Кое о чем поговорить надо.
Савин снял полотняную фуражку, вытер платком взмокший лоб, на котором от фуражки остался красный след.
— Недоволен я вами, Илья Ефимович, — сухо сказал он.
— Каюсь, Федор Иванович, просмотрел.:, совсем исхулиганился племянник,., Не сумел его к рукам прибрать.
— Не о том речь, — поморщился Савин. — Вы куда племянника устроить собирались? В город, в мастерскую?
— К тому, кажется, и дело идет. Вчера сам мне заявил, что думает уходить.
— Могу сообщить, что он уже ушел от вас, — насмешливо сказал директор. — Только не в город, а в школьный интернат.
— Как — в интернат?
— А вот так!.. Зеваете, Илья Ефимович! Родного племянника просмотрели. А теперь по вашей милости я должен принять его в общежитие и зачислить на стипендию.
Илья Ефимович ничего не понимал.
Савин заговорил тише. Вчера к нему заявилась группа бедняков во главе с братьями Рукавишниковыми. Они решительно потребовали пересмотра списка стипендиатов. Пришлось с ними согласиться, кое-кого из учеников стипендии лишить. Попал в это число и Филя Ковшов.
— Эх, дела! — с обидой крякнул Илья Ефимович. — И так меня налогами донимают, а теперь еще вы нажимаете...
— Да поймите вы, — не скрывая своего раздражения, продолжал Савин, — нельзя сейчас на рожон лезть! Чувствуете, что в деревне начинается? Только и разговоров, что о колхозе. Беднота голову поднимает. Нельзя не считаться. А вы о какой-то стипендии жалеете! Лучше подумайте, как бы чего другого не потерять.
— А что такое? — встревожился Ковшов.
— Большие события назревают... Боюсь, что крепко вас потрясут, культурных-то хозяев. — Савин взялся за фуражку. — Заходите вечерком, потолкуем. А насчет стипендии, я надеюсь, вы меня правильно поняли, Илья Ефимович.
Ковшов молча кивнул головой и, забыв проводить директора, долго еще сидел за столом.
Вечером он пригласил к ужину Степу:
— Садись-ка с нами. Для тебя новость есть.
Степа неловко примостился у края стола.
Илья Ефимович оглядел притихших домочадцев и сообщил, что у него состоялся серьезный разговор с директором школы.
— Крупно мы с ним поспорили. Но я на своем настоял. Ты, сирота, бывший колонист, имеешь все права на общежитие и стипендию. И братья Рукавишниковы меня поддержали. Так что теперь дело решенное. Учись, старайся, стипендия тебе будет. Филька свою отдает... Так сказать, в пользу родного брата.
— Я... Степке? — Удивленный Филька даже отложил ложку. — Вот уж не подумаю...
— А ты помолчи! — оборвал его отец. — Постарше тебя люди думали — им виднее. Надо ж по справедливости жить, с уважением.
Ничего не понимая, Филька пожал плечами, вновь взялся за ложку и потянулся к общей миске с мясными дымящимися щами.
Илья Ефимович кинул на Степу быстрый, настороженный взгляд:
— Хлебай щи, племяш, наедайся! Скоро ведь на казенный харч перейдешь.
Степа поискал глазами ложку — ее около него не было: как видно, позабыли положить.
— Спасибо, я уже сыт, — усмехнулся он и, поднявшись из-за стола, быстро вышел за дверь.
Степа переночевал в доме дяди еще одну ночь, а утром собрался в общежитие.
Обошел усадьбу, забрал из сарая свои вещички, заглянул в огород, посидел на «бабушкином месте» и потом направился к школе.
Его провожали друзья.
Каждый хотел чем-нибудь помочь мальчику. Шурка нес рюкзак, Митя Горелов — чемоданчик, Таня с Нюшкой поделили между собой Степины книжки.
И много ли надо было пройти до школьного общежития— только пересечь наискось улицу да повернуть за околицей направо, к старому парку, — но ребята шагали с таким видом, словно провожали Степу в невесть какой дальний путь.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
«ЧЕРТОВА ДЮЖИНА»
Нет, в интернате было, пожалуй, не так уж плохо.
Вытянутое в длину, с подпорками в середине, с высоко поднятыми узкими окнами (все-таки бывшая конюшня), помещение общежития было выбелено внутри и заставлено двумя рядами топчанов. Окна обращены в южную сторону, и в солнечные дни в общежитии светло и даже уютно.
— Выбирай себе стойло, — вводя Степу в общежитие, сказал ему коротконогий, безбородый дядя Петя, комендант общежития, он же и школьный сторож. — Здесь раньше коняги жили, а теперь вы... стригунки.
На правах первого жильца Степа облюбовал лучшее место — подальше от двери с визгливой пружиной, рядом с приземистой свежепобеленной печкой.
Получив у дяди Пети полосатый тиковый матрасник и наволочку, он туго набил их сеном, водрузил на топчан, застелил серым ворсистым одеялом, а простыню, по старой колонистской привычке, выложил поверх одеяла в форме треугольника.
— Тумбочка на двоих, — предупредил дядя Петя. — Сноровка есть — можешь и сам смастерить.
Степа раздобыл досок, гвоздей, молоток, на скорую руку сколотил шкафчик и, пристроив его около топчана, разместил в нем все свое немудрое хозяйство.
Вот он и дома!
Вскоре пришли Нюшка и Таня.
— А мы к тебе на новоселье, — заявила Нюшка.
— Милости прошу! — Степа подвел девочек к своему «стойлу» и с недоумением покосился на сестренку: никогда он не видел ее такой толстой.
